Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Трудно представить, какими своеобычными ухватками Пушкин мог бы удивить и шокировать прожженных столичных проституток настолько, чтобы они пожаловались бандерше, а та, в свою очередь, в полицию. Превышающую всякое воображение тайну поэта вряд ли удастся раскрыть, да и дело тут в другом.

Адресованный продажной женщине стишок «Прелестнице» является, в свой черед, типичным литературным проституированием, когда поэт скрывает свои подлинные чувства, взамен излагая шаблонные обывательские назидания.

Охотно прибегавший к услугам Сонечек Мармеладовых и Катюш Масловых, знавший их накоротке Пушкин все же не допускал и мысли, что к их судьбам способно прикоснуться писательское перо. Он строго лелеял свое обличье « морального » коммерческого автора. Вследствие того поэт не только занимался «превентивной цензурой» по части благонравия и лояльности, выпалывая из черновиков предосудительные строки, но зачастую шел на поводу у «почтеннейшей публики», иной раз даже поддразнивая ее, но не углубляясь в лабиринты этических парадоксов и воплощая в стихах банальное до оскомины мировоззрение.

Естественно, в результате ему не удалось высказать ничего нового.

Одно из самых замечательных стихотворений молодого Пушкина «Деревня» (1819) начинается так:

А теперь сравним эти восхитительно проникновенные строки с написанным в 1824 г. обрывком автобиографических заметок: «Вышед из Лицея я почти тотчас уехал в псковскую деревню моей матери. Помню, как обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике и проч., но всё это нравилось мне не долго. Я любил и доныне люблю шум и толпу…» (XII, 304).

Обнаруживается, что в «Деревне», как и в «Прелестнице», Пушкин опять-таки не рискует предъявить читателям настоящего себя, а всего лишь воспроизводит стереотипное представление о том, каким надлежит быть поэту.

Тут может показаться, что негоже требовать духовной самостоятельности от вчерашнего лицеиста, чей робкий конформизм вполне объясним и даже естественен. Но ведь именно приспособленчество при внимательном рассмотрении оказывается самой главной, конституирующей чертой пушкинского характера, определявшей его творческий путь на протяжении всей жизни.

Обратимся к общеизвестному стихотворению «Памятник» (1836), как ни странно, вызывающему в пушкинистике самые ожесточенные споры. Если С. А. Венгеров видел в этом стихотворении «последний завет великого поэта», где тот провозглашает себя «учителем жизни» 133, то Н. Л. Бродский возражал, что «Пушкин неизмеримо шире и глубже того образа, который нарисован в „Памятнике“» 134. С решительным недоумением высказывался Н. К. Пиксанов: «Термины, которыми определяет Пушкин дело поэта, — какие-то периферийные, — „восславление свободы“, „милость к падшим“, „чувства добрые“, — это все можно отнести и на долю моралиста, политического деятеля, но это не является делом поэта» 135.

Крайне смущала многих исследователей и концовка «Памятника» из-за «бьющего в глаза», по мнению В. В. Вересаева, «контраста между пятою строфою и первыми четырьмя» 136.

«Поэт, в гордом сознании заслуг, говорит о своей посмертной славе в народе, и вдруг: „хвалу и клевету приемли равнодушно“. При чем тут клевета? О ней ведь и речи не было. Зачем было с гордостью говорить о своей будущей всенародной славе, если поэт хочет относиться к ней равнодушно? „Не оспоривай глупца“. В чем? Откуда вдруг этот глупец?», — удивлялся Вересаев, подытоживая: «Загадочная, волнующая своею непонятностью строфа, совершенно не увязывающаяся со всем строем предыдущих строф» 137.

Изнемогая под бременем логических неувязок, Вересаев не нашел лучшего выхода, чем объявить пушкинский «Памятник» всего лишь «тонкою пародией» на «пышные самовосхваления Державина» 138.

С учетом хрестоматийного величия «Памятника» эта гипотеза выглядит абсолютно непристойной, если не вовсе сумасшедшей. Но, как ни странно, позже к аналогичному выводу пришел другой крупный исследователь, той статьи Вересаева явно не читавший.

«В 1836 г. в одном из изящнейших произведений русской литературы Пушкин пародирует Державина — строфу за строфой — точно в такой же стихотворной манере», — писал В. В. Набоков. По его мнению, стихотворение «Памятник» целиком пародийно: «В последнем пушкинском четверостишии звучит печальный голос художника, отрекающегося от предыдущего подражания державинскому хвастовству. А последний стих, хоть и обращенный якобы к критикам, лукаво напоминает, что о своем бессмертии объявляют лишь одни глупцы» 139.

То есть у Набокова также не укладывалось в голове, что такую высокопарную ахинею, как пушкинский «Памятник», можно написать на полном серьезе.

Но вот ведь какая незадача, 15 декабря 1836 г. А. И. Тургенев описывал вкратце свой визит к Пушкину, затянувшийся «до полуночи». В обрывочной дневниковой записи отмечено: «Портрет его в подражание Державину: „весь я не умру!“» 140.

Набожного А. И. Тургенева чрезвычайно смутила строка, где Пушкин мимоходом отрицает бессмертие души в христианском понимании [29] Хотя это буквальный перевод слов Горация, и «non omnis moriar» в устах древнего поэта, конечно, не звучало как ересь. . Так что, судя по всему, и поэт, и его гость воспринимали стихотворение абсолютно серьезно.

Как ни крути, любая трактовка «Памятника» оказывается либо нелепой, либо скандальной.

Загвоздка в том, что и молодой автор «Прелестницы», а затем «Деревни», и умудренный творец «Памятника» не пытался выразить подлинного себя, но всего лишь транслировал обиходное представление о том, каким полагается быть поэту. А именно, ему надлежит хранить целомудрие, отвергать порочные соблазны, любить буколическое уединение, проповедовать благонравие, принося тем самым пользу, а еще, разумеется избегать тщеславных помыслов и мелких дрязг. Итоговый автопортрет целиком совпадает с типовыми воззрениями «ничтожной толпы», не имея абсолютно ничего общего с реальным Пушкиным.

Для того, чтобы выйти из тупика, исследователям достаточно понять, что слова Пушкина в четвертой и пятой строфах «Памятника» не вырвались из глубины души, не прошли через жесткий рассудочный отсев. Поэт зарифмовал разрозненный набор попугайских стереотипов, ухваченных машинально и оттого взламывающих логическую цельность сказанного.

Вообще-то всякий раз, обнаружив у Пушкина проблеск мысли, надо прежде всего поинтересоваться, откуда он ее позаимствовал.