Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Как ни печально это разглядеть, но под маской мужественного и мудрого титана, оказывается, прятался мятущийся, изглоданный своими страхами и слабостями, алчный, насквозь лживый человечек.

Ю. Н. Тынянов назвал творческую эволюцию Пушкина «катастрофической по силе и быстроте» 115, кажется, не вполне сознавая, насколько точен употребленный им эпитет. Путь Пушкина в литературе, извилистый и действительно катастрофический , невозможно разъяснить в рамках мифа о гении-новаторе-нонконформисте.

На страницах этой книги неоднократно отмечалось, что пушкинское творчество в целом вот уже более полутора столетий представляется исследователям сплошной загадкой и тайной, несмотря на изобилие накопленных сведений.

Попробую предложить свое объяснение неисповедимых метаний пушкинской музы, пусть не слишком лестное, но достаточно внятное и логически непротиворечивое.

Для начала приведу малоизвестное эпистолярное свидетельство, сделанное закадычным другом и конфидентом поэта С. А. Соболевским: «Пушкин столь же умен, сколь практичен, он практик, и большой практик; даже всегда писал то, что от него просило время и обстоятельства» 116.

Эта неожиданная и отчасти шокирующая характеристика резко расходится с привычным для нас образом неукротимого свободолюбца, враждебного низменной корысти, презирающего суетное тщеславие Пушкина. Представление о поэте, почерпнутое из его собственных стихов и школьного учебника, вдруг идет насмарку.

Разумеется, утверждение Соболевского требует придирчивой сверки с фактическим материалом. Под сияющими ризами священнослужителя чистой поэзии надо попытаться разглядеть прагматичного дельца. Воспользовавшись таким соображением в качестве путеводной нити, можно приступить к разгадке заклятых пушкинских тайн, подытожив предыдущие главы этой книги.

Прежде всего мы начинаем четче понимать, что юношеский либерализм «певца свободы» и его бунтарство явились не только следствием его темперамента, но и данью господствовавшей интеллектуальной моде александровской эпохи. Тщеславный юноша с искренним увлечением, но чутко и сознательно приноравливался к своему окружению — залихватским фрондерам «Зеленой лампы» и натужным шутникам «Арзамаса».

Заодно он составил себе такую привлекательную и прочную репутацию, что она до сих пор незыблема в глазах потомков. То, что двадцати трех лет отроду Пушкин диаметрально изменил свои взгляды и стал вполне консервативным, лояльным и опасливым обывателем, принято не замечать, а на худой конец всячески оправдывать.

Сама по себе кардинальная перемена мировоззрения никак не может считаться предосудительной, но важно то, почему она произошла.

Естественная юношеская жажда выделиться и преуспеть толкнула задорного поэта на стезю противостояния правительству, поначалу казавшуюся вполне безопасной. Довольно скоро Пушкин убедился на горьком опыте, что избрал себе не самое похвальное мировоззрение, да и вообще поставил не на ту лошадку. Его наказали высылкой из столицы в провинциальную глухомань.

После ареста В. Ф. Раевского «певец свободы» ясно уразумел, что в ближайшей перспективе завоеванные им лавры знаменитости могут пожухнуть под сводом тюремного каземата, а читающая публика вряд ли ринется его вызволять с оружием наперевес и со стихами любимого поэта на устах.

С тех пор он решительно и навсегда закаялся перечить властям. «Удивительная и долгая война — та, в которой насилие пытается подчинить себе истину» 117, как выразился Б. Паскаль, окончилась для Пушкина уже в 1822 году полной и безоговорочной капитуляцией.

Спустя полвека с лишним Пушкин оказался возведен в ранг символа национальной гордости, квинтэссенции народного духа и так далее. В мрачные 1880-е годы его пример храброго бунтаря, отринувшего юношеские заблуждения и воскурившего сладостный фимиам самодержцу, пришелся как нельзя более кстати.

Наоборот, при советской власти возникла необходимость всеми правдами и неправдами, вопреки очевидности доказать, что великий поэт не был ренегатом. Пусть обоснования его моральной безупречности трещали по швам даже при знакомстве со школьным учебником, тем самым пушкинский облик излучал полезную назидательную силу. Явный образчик конформизма и двоемыслия, возведенный на пьедестал и овеянный всенародной любовью, для советского режима оказался прямо-таки драгоценной находкой.

Лживое двоедушие несовместимо с духовным величием, а в известной мере оно заслуживает соболезнования. «Не вина, а трагедия Пушкина, что он превращен в идола, в идеологический миф, в точку опоры пропаганды, предназначенной для массового читателя. Не вина, но беда пушкиноведения, что оно вынуждено было укрывать истину, смещать акценты, поддерживать и разрабатывать мифы» 118, — писал Ю. И. Дружников. Казалось бы, к этим словам нечего добавить.

Но не всякая трагедия способна превратиться в тошнотворный фарс.

До сих пор никто не полюбопытствовал, в чем же заключается истинная и непреходящая ценность поэта, которого можно с ловкостью натянуть на любую крепкую идеологию, и какими качествами таланта обусловлена его уникальная универсальность.

«За истекшие после смерти Пушкина полтора века кто только не присваивал его себе! Политические партии, разные поколения, идеологические лагери, архаисты и новаторы, христиане и атеисты, — каждый называл его своим и без особого труда доказывал свое право на его сочинения; цитаты находились для любого случая и любой системы доказательств» 119, — укоризненно писал Е. Г. Эткинд. Право же, ничего противоестественного тут нет. В первую очередь из-за неизбывной склонности к приспособленчеству Пушкин стал чрезвычайно удобен для казенных трубадуров практически всякой идейной закваски.

Разумеется, такое простое и напрашивающееся соображение не посмел высказать никто из адептов пушкинского культа. Для подобного святотатства требовалось переступить через любовь к своему кумиру, а в результате с треском угробить профессиональную карьеру.

По ходу обожествления Пушкина потомкам пришлось стыдливо вывести за рамки обсуждения его алчность и прагматизм, как несовместимые в обиходном представлении с возвышенным служением музам. Таким образом, исследователи окончательно лишились возможности даже предположить, какие соображения жестко управляли развитием пушкинского творчества.

Если же отбросить шоры мифологии, мы увидим, что переход раннего Пушкина к зрелости начинается после Кишиневского кризиса 1822 г. и все так же протекает под флагом неукоснительного приспособления ко внешним обстоятельствам.

Концепция «искусства для искусства» давала поэту замечательную возможность ладить с цензурой и властями, пользоваться благосклонностью широкой публики, ловко отстраниться от какой бы то ни было нравственной, политической и религиозной проблематики, наконец, имитировать глубокомыслие при врожденной нелюбви к умственной работе.