Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Поэт вовремя одумался и не отдал в печать эти простодушные сетования. Но благодаря им теперь легко понять, отчего «Евгений Онегин» оказался законченным неожиданно и поспешно, с немалым ущербом для композиции.

Торопливая перекройка, разумеется, не пошла пушкинскому произведению на пользу. «Важно, что обе главы — 7-я и „Странствие“, включая „декабристские строфы“ — были неспешным вступлением ко второй части романа, рассчитанной на еще четыре главы, кроме этих. Иначе они композиционно неоправданы» 103, — отмечал И. М. Дьяконов, скрупулезно исследовавший развитие пушкинского замысла.

Судя по водянистой седьмой главе, Пушкин вполне мог бы продолжать свой безразмерный роман в том же духе, кое-как валить через пень колоду, нанизывая одну скучную строфу за другой. Казалось бы, ничто не могло нарушить блаженный симбиоз, в котором писатель пописывает, а читатель почитывает. Но жесткая рецензия в «Северной пчеле» отрезвила поэта, причем гораздо крепче, нежели обидные отзывы в «Московском телеграфе», «Галатее» и «Вестнике Европы» вместе взятые. А неутешительные сведения от книготорговцев вполне подтвердили правоту Булгарина. Автор нашумевшего романа в стихах явно выдохся, и публике его творение стало приедаться. Перед Пушкиным вплотную замаячила угроза потерять популярность, а соответственно, и рекордные барыши.

Интересно, что впоследствии, осенью 1835 г. Пушкин делает сразу три черновых стихотворных наброска в ответ на уговоры Плетнева продолжить работу над «Евгением Онегиным».

Доброхотные дружеские советы автору выглядят следующим образом:

«Пожалуй — я бы рад» (III/1, 396), — рассуждает поэт, и на этой многозначительной ноте черновики обрываются.

Процесс творчества, его смысл и результат здесь обрисованы с чисто пушкинским наивным цинизмом. Сдается мне, именно так он и воспринимал свое призвание, писать «рассказы пустые» для «унылых барышень» по пять рублей за экземпляр. Почти все, что сверх того содержится в обворожительном «Евгении Онегине», привчитано восторженными поклонниками.

Как выяснилось в 1830 году, поэт, увы, не мог всю жизнь зашибать звонкую монету на нескончаемом романе в стихах. Для этого требовалось сделать сюжет ярким, насыщенным и увлекательным, однако пушкинская небогатая фантазия упорно буксовала. Строфы, посвященные путешествию Онегина, уже выглядели гораздо тягомотнее, чем дружно изруганная критиками злополучная седьмая глава. «Осьмую главу я хотел бы вовсе уничтожить и заменить одной римской цыфрою, но побоялся критики, — чистосердечно сознавался Пушкин в 1831 г. — К тому же многие отрывки из оной были уже напечатаны» (VI, 541).

Недописанная на две трети восьмая глава «Странствие» стала для автора чемоданом без ручки, который нести неудобно, а бросить жалко 104. Если в девятой, завершающей главе поэт привольно черпал сюжетные детали у Ж. Ж. Руссо, как подметил В. В. Набоков 105, то для путешествия Онегина по России красть эпизоды было решительно не у кого. Соответственно, работа напрочь не клеилась, а кое-как вымученные восемнадцать строф разили зевотной скучищей.

Суровая необходимость закончить «Евгения Онегина» возникла перед Пушкиным как гром среди ясного неба и совершенно некстати. Он ведь затеял весной 1829 года переиздание брошюрок с главами «Евгения Онегина» по второму кругу 106, даже не подозревая, что вскоре ему предстоит спешно закруглиться и прикрыть лавочку.

Тягостная ситуация омрачалась еще и тем, что предстоящая женитьба на бесприданнице требовала больших денег, вдобавок семейная жизнь сулила резкое повышение расходов.

Кстати говоря, поразительная плодовитость Пушкина в болдинскую осень 1830 г. объясняется вполне прозаически: он хотел накануне женитьбы упрочить свой бюджет. «Уж я тебе наготовлю всячины, и прозы и стихов» (XIV, 112), — сулил он 9 сентября П. А. Плетневу, своему главному «кормильцу» (XIV, 89) на издательской ниве.

Нет ничего удивительного в том, что человек, живущий исключительно литературными гонорарами, ввиду предстоящего увеличения своих расходов лезет из кожи вон, стараясь заработать как можно больше. Но поразительна близорукость пушкинистов, которым такое простое соображение никак не приходит в голову. «Пушкин, конечно, менее всего склонен был, во имя Мамоны, сочинять по заказу поэмы и трагедии» 107, — почтительно утверждал С. Я. Гессен. Болдинский феномен прямо доказывает обратное.

Следует отдать должное решительности и прозорливости Пушкина. Запертый холерным карантином в осенней деревушке, он упорно и неистово трудился, чтобы обеспечить безбедную семейную жизнь, однако все-таки зарезал курицу, несущую золотые яйца, то есть окончил «Евгения Онегина». Отсюда ясно, насколько его тяготила необходимость регулярно корпеть над неподатливым, изрядно поблекшим романом в стихах, и какого страху нагнала рецензия авторитетного Булгарина.

В конце декабря 1824 г., отдав первую главу романа в печать, он писал брату из Михайловского: «Христом и Богом прошу скорее вытащить Онег<���ина> из под Цензуры — слава, еби ее мать — деньги нужны. Долго не торгуйся за стихи — режь, рви, крамсай хоть все 54 строфы, но денег, ради Бога денег!» (XIII, 130) [25] Справедливости ради надо учесть, что Пушкин тогда, в 1825 г. задумал побег за границу, поэтому остро нуждался в деньгах. С другой же стороны, финансовые танталовы муки, как известно, преследовали его до конца жизни. . А спустя шесть лет в Болдине он так же суматошно корежил вынужденную концовку романа в стихах, опасаясь, что выдохшийся интерес читателей к «Евгению Онегину» неумолимо скажется на продаже и других его книг.

Подлинные резоны, которыми руководствовался Пушкин осенью 1830 г., представляются совершенно прозрачными, как и то, что академическая зашоренность и парализующее благоговение перед классиком, к сожалению, одолевали даже самых маститых пушкинистов.

«Внесюжетная „свобода“ романа подчеркнута его концом» 108, — с глубокомысленным восторгом писал Ю. Н. Тынянов, совершенно упуская из виду, что Пушкин абсолютно не умел выстраивать сюжеты, а концовку «Евгения Онегина» поэт скомкал вовсе не по вольному вдохновению, но под гнетом внешних, не вполне поэтичных обстоятельств.

«Решение оборвать сюжетное развитие „Евгения Онегина“, не доводя его до канонического для романа завершения, было для Пушкина сознательным и принципиальным. Каковы бы ни были биографические, цензурные или тактические обстоятельства, подтолкнувшие к такому решению, с того момента, как оно созрело, оно сделалось художественно осмысленным» 109, — уклончиво заверяет Ю. М. Лотман.