Николай Гуданец - Загадка Пушкина

На духовное формирование поэта в отрочестве изрядно повлиял его лицейский профессор А. И. Галич, позднее писавший: «…когда художник предается влечению вдохновенной фантазии, тогда он добровольно и с сознанием подчиняет себя только высшей необходимости» 141. Надо полагать, на своих лекциях он рассуждал именно в таком духе.

Вот эту чужую красивую мысль, крепко усвоенную за лицейской партой, Пушкин затем неоднократно повторял в своих стихах, ничуть не смущаясь тем, насколько чужды его собственной натуре прекраснодушные взгляды шеллингианца Галича. Точно так же его не заботило и то, что в «Памятнике» на горделивые рассуждения древнеримского поэта механически наложился смиренный тезис лицейского профессора, отчего получилась изрядная логическая мешанина.

Интересна правка, внесенная поэтом в черновик «Памятника». Первоначально четвертая строфа начиналась так: «И долго буду тем любезен я народу, // Что звуки новые для песен я обрел» (III/2, 1034). Один из вариантов строки гласил: «Что в русском языке музыку я обрел».

Действительно, именно в этом зрелый Пушкин видел суть поэзии и свою главную заслугу. В его черновых заметках 1827 г. сказано, что «стихотворство», в отличие от прозы, служит «не для выражения нужной мысли, а токмо для приятного проявления форм» (XI, 60). К тому же году относятся его рассуждения насчет удара «об наковальню» и «известного каданса», под который легко «наделать тысячи» хороших стихов 142.

Но работая над «Памятником», он зачеркивает концептуально точные варианты, и в итоге строка гласит иное: «чувства добрые я лирой пробуждал» (III/1, 424). С. А. Венгеров по такому поводу назидательно вещает: «Пушкин, этот идол всякого приверженца теории „чистого искусства“, в одну из торжественнейших минут своей духовной жизни превыше всего ценит в литературе учительность» 143.

Тем не менее, окончательный вариант строки смущал многих исследователей. «Чрезвычайно затруднительно указать, где именно Пушкин пробуждает „добрые чувства“» 144, — писал, например, В. В. Вересаев.

На самом деле и тут все проще простого. В 1819 г. император Александр I, прочитав стихотворение «Деревня», сказал генералу И. В. Васильчикову: «Faites remercier Pouchkine des bons sentiments que ses vers inspirent», т. е. «передайте благодарность Пушкину за добрые чувства, которые его стихи вызывают» 145. Похвала венценосца до того польстила Пушкину, что аукнулась правкой в его стихотворении спустя шестнадцать лет.

Как бы ни восхищался Венгеров и ни удивлялся Вересаев, пушкинский «Памятник» носит несомненные следы той самой подгонки под вкусы публики, о которой писал Р. О. Якобсон. При этом высказанное императором немногословное одобрение для поэта оказалось весомее, чем подкрепленное тысячами стихотворных строк творческое кредо.

Очевидная несуразность рассуждений в «Памятнике» приключилась потому, что стихотворение продиктовано не мудрым и честным самоосознанием, а спотыкающейся логикой приспособленчества к чужим мнениям.

Итак, не будет преувеличением сказать, что Пушкин всю жизнь исправно подлаживался под расхожие взгляды и общепринятые вкусы.

Мучительная, страшная, чисто русская раздвоенность и разломанность души у него старательно залакирована и отсортирована. Все чистое, благообразное, возвышенное выносилось на публику, то есть на продажу. Все грязное, жуткое, постыдное предназначалось исключительно для частного употребления.

В мае 1826 г. Пушкин пишет П. А. Вяземскому: «Правда-ли, что Бар<���атынский> женится? боюсь за его ум. Законная пизда род теплой шапки с ушами. Голова вся в нее уходит. Ты м. б. изключение. Но и тут я уверен что ты гораздо был бы умнее если лет еще 10 был холостой — Брак холостит душу» (XIII, 279).

Разумеется, в стихах он изъяснялся несколько иначе. «После 1823 года, когда был написан „Бахчисарайский фонтан“, в Пушкине как будто происходит в этом отношении какой-то глубокий переворот, — отмечал с благоговением В. В. Вересаев. — Он не только перестает, пользуясь его же выражением, „превращать божественный нектар поэзии в любострастный воспалительный состав“, он становится в творчестве своем поразительно чистым и целомудренным. Ни одной самой легкой фривольности» 146.

В то же время Вересаев считает нужным указать на совершенно необъяснимую для него загадку: «Оказывается, коренным образом Пушкин изменился в этом отношении исключительно как художник. В действительной жизни до конца своих дней он продолжал проявлять величайший цинизм, поражавший не одного из его друзей» 147. Далее исследователь приводит колоритные примеры пушкинской похабщины в быту, ничуть не уступающие приведенному мной отзыву о женитьбе Баратынского.

Давайте постараемся понять, чем же ознаменован подмеченный Вересаевым рубеж пушкинского развития. Вне всякого сомнения, как раз «после 1823 года», вдохновленный сногсшибательным финансовым успехом «Бахчисарайского фонтана», Пушкин переводит свое творчество на коммерческие рельсы. Никакое нравственное перерождение поэта не постигло, просто с тех пор щеголять в стихах цинизмом и фривольностью ему стало не с руки.

Посылая П. А. Вяземскому в ноябре 1823 г. рукопись «Бахчисарайского фонтана» для публикации, Пушкин поясняет: «Я выбросил то что Цензура выбрасила б и без меня, и то что не хотел выставить перед публикою» (XIII, 73). С тех пор тщательная самоцензура входит у него в привычку. Догадаться о его побуждениях, кажется, не столь сложно.

Конечно же, следует избегать категорических оценок по столь щекотливому поводу. Нелегко избавиться от опаски, что в данном случае к непостижимой натуре гения применяется чересчур обыденное и прямолинейное толкование. Но что-то не видно другого способа проникнуть в тайну Пушкина. К тому же он сам ее раскрыл все в том же письме к Е. М. Хитрово: «Хотите, я буду совершенно откровенен? Может быть я изящен и благовоспитан в моих писаниях, но сердце мое совершенно вульгарно, и наклонности у меня вполне мещанские» (XIV, 32, 391 — франц .).

Напрашивается довольно-таки простой вывод. Необходимость нравиться широкой публике вынуждала Пушкина скрывать свои подлинные мысли и чувства, ограничившись трафаретным воспеванием общепринятых ценностей, вроде дружбы и любви, «веселой младости», красот природы и так далее.

При этом обаяние беспроигрышной банальности могло угасить даже самое острое критическое чутье, как обнаруживается уже в статьях В. Г. Белинского. В пятой статье о Пушкине сказано, что «содержание мелких пьес» у него составляют «почти всегда любовь и дружба, как чувства, наиболее обладавшие поэтом», а немного далее Белинский возмущается тем, насколько «смешны и жалки те глупцы», которые «требуют от поэта непременно, чтобы он воспевал им все любовь да дружбу» 148.