Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Немудрено, что поэтическая продукция Пушкина 1830-х годов по большей части находится сегодня на периферии читательского внимания. Современники были не так уж неправы, отмечая, что Пушкин «изменил себе» и «спал с голоса».

Писатель, якобы заложивший фундамент русской литературы, сам не сумел воспользоваться плодами собственных наивысших достижений. К концу жизни он не расцвел, а увял.

Классик сталинистского пушкиноведения Г. А. Гуковский пафосно утверждал: «Именно Пушкин и создал реализм XIX столетия», ибо он «вооружил русскую передовую культуру XIX столетия оружием могучего активного воздействия на умы, оружием реалистического и критического отрицания общественного уклада, угнетавшего человека, во имя высоких идеалов свободы» 157.

Согласно Г. А. Гуковскому, Пушкин 1830-х годов «мыслит человека в его социальной функции, как проявление исторических закономерностей бытия», используя «принципы историзма в применении к образам и идеям современности» 158. Эдакой заунывной нелепицы чурался даже безупречный рупор высокоидейной советской пушкинистики Ю. М. Лотман, писавший, что социологизированная концепция Гуковского «в корне противоречит сути пушкинской позиции» 159.

Смешнее всего выглядят разглагольствования пушкинистов о «всемирной отзывчивости» Пушкина, ставшие штампом с легкой руки Достоевского.

«Наиболее полным выражением реализма болдинского периода явились так называемые „маленькие трагедии“, — заявлял Ю. М. Лотман, извращая Пушкина совершенно подстать Гуковскому: „Стремление к исторической, национальной и культурной конкретности образов, представление о связи характера человека со средой и эпохой позволили ему достигнуть психологической верности характеров“» 160.

Исследователь зря бросил свою мысль на полпути, не потрудившись ее развить. В строгом соответствии с утверждением Лотмана получается, что итальянец Сальери, как и австриец Моцарт, является типичным сыном своего народа, что испанцы XIV века отличались предерзостным сластолюбием, что англичане XVII века пили горькую и наслаждались ужасом смерти, а в «Скупом рыцаре» изображены коренные духовные особенности немецкого народа. Между тем, будь Альбер англичанином, а Вальсингам испанцем, в пушкинских творениях не пришлось бы заменить ни строчки.

Никаким национальным колоритом или критическим реализмом в «маленьких трагедиях» даже не пахнет, они рабски воспроизводят каноны дидактической литературы XVIII века, где каждый герой олицетворяет одну-единственную психологическую черту в гипертрофированном виде.

Вдобавок болдинский драматургический цикл отличается явной разношерстностью. Ни с того ни с сего Пушкин извлекает из черновиков давние наброски пьес «Зависть» и «Скупой» 161, добавляет к ним куцые пересказы драматической поэмы Дж. Вильсона и комедии Мольера. При этом совершенно ускользает от понимания принцип, по которому сформирован цикл произведений, где изображены скупец, отцеубийца, гений, завистник, развратник и, наконец, эпикуреец. Когда Б. В. Томашевский, к примеру, отмечает, что поэт решил изобразить «характеры, объединенные идеей „наслаждений жизнью“ (вдохновение, любовь, богатство)» 162, такое как бы объяснение в сущности не объясняет нам ничего.

Однако четыре драматургических обрывка, написанные болдинской осенью 1830 г., знаменуют концептуальный перелом в творчестве поэта и преследуют вполне конкретную цель. Обнаружить ее совсем нетрудно, если уяснить сам подход «большого практика» к созданию его этапных произведений.

В «Северной пчеле» за 1829 г. появилась небольшая заметка о поэме «Полтава» (ошибочно названной «Мазепой»). «Многие из первоклассных здешних Литераторов, слышавшие чтение сей Поэмы, когда она была еще в рукописи, отзываются о ней с великими похвалами», — сообщал анонимный автор, полагавший, что своим произведением «Пушкин прекрасно отвечал словесным и печатным критикам, которые шумели, что он пишет (по их понятию) одни только мелочи, и не касается предметов более возвышенных, предметов исторических» 163.

Безвестный автор газетной заметки подметил то, что до сих пор невдомек литературоведам: направление пушкинского творчества послушно менялось под воздействием печатных рецензий и устных отзывов. Оказывается, забота Пушкина о его репутации в глазах критиков и читающей публики стала одной из главных побудительных причин для работы над «Полтавой».

Конечно, всякий замысел писателя рождается из целого клубка разноплановых мотивов, но из них всегда можно выделить наиболее весомые. А уж склонность к приспособленчеству вплетена в пушкинское творчество, словно красная нить в манильский канат.

Бешено самолюбивый и корыстный Пушкин безусловно не мог с олимпийским спокойствием воспринять угрозу своей громкой славе. Поэтому в 1830-е годы он не только принимал «суд глупца» близко к сердцу, но и всеми силами старался его опровергнуть. Каждым новым крупным произведением поэт пытался доказать, что претензии критиков к нему несостоятельны. Осознав эту тенденцию, мы наконец поймем ход его эволюции, причудливой и, как выразился Ю. Н. Тынянов, «катастрофической и быстрой».

Весной 1829 г. М. П. Погодин сообщает в письме С. П. Шевыреву: «Пушкин написал и напечатал две преругательные эпиграммы на Каченовского. Пушкин бесится на него за то, что помещает статьи Надеждина, где колют его нравственность» 164. Возвышенный певец вовсе не остался «тверд, спокоен и угрюм» (III/1, 223), когда начинающий критик принялся колебать его «треножник», ибо ярлык безнравственного литератора самым пагубным образом портил пушкинское реноме в глазах правительства и публики.

Надо сказать, адресованные Пушкину в статьях Надеждина упреки выглядят плоскими и вздорными [30] Топорные инвективы Надеждина поэт взялся парировать в болдинских черновых набросках «Опровержение на критики» (XII, 155–160), впрочем, не оконченных и не опубликованных при его жизни. , тем не менее, они задели уязвимое место. Ведь если бы критик обвинил поэта, скажем, в неблагозвучии стихов, его статьи вызвали бы не бешенство, а гомерический хохот. На беду, за спиной «болвана семинариста» (III/1, 175) отчетливо вырисовывался обширный слой читающей публики, чопорный и косный, от которого горделивый поэт мог свысока отмахнуться в стихах, но не в жизни.

Поэтому нелепые придирки оказали на Пушкина самое непосредственное и ощутимое воздействие. Крепко высеченный критическими розгами «большой практик» сообразил, что легкомысленное бытописательство «Евгения Онегина» уже не устраивает «почтеннейшую публику», и попытался ей угодить, перейдя к изображению нравов. Отныне во главу угла ставится апелляция к моральным ценностям, та самая, которую Пушкин еще совсем недавно отвергал в стихотворении «Поэт и толпа» (1828).