Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Точно так же В. Г. Белинский и при жизни поэта, и в цикле статей 1846 г. считал, что поэма «Анджело» «недостойна таланта Пушкина», поскольку в ней «много искусства, но искусства чисто технического, без вдохновения, без жизни» 171.

В поэме изображен жестокий и лицемерный правитель Анджело. Осудив юного Клавдио на смерть за внебрачную связь, он втайне пытается соблазнить его сестру Изабелу. Впрочем, все заканчивается как нельзя лучше. Изобличенный злодей раскаивается и получает прощение, а бразды правления городом возвращены предшественнику Анджело, добродетельному Дуку.

Бродячий сюжет, позаимствованный Шекспиром из новеллы итальянского писателя XVI века Дж. Чинтио, насквозь нравоучителен. Таким образом, блеклый пересказ комедии «Мера за меру» выглядит абсолютно противоестественным в устах поэта, зарекомендовавшего себя ярым противником «оппортунистического утилитаризма и дидактизма в поэзии» (Б. В. Томашевский) 172. И если в английском оригинале морализаторство смягчается сочным шекспировским юмором, то русский текст кажется совсем не пушкинским, он сугубо напыщен, вял и попросту скучен.

Известно, что Пушкин говорил об «Анджело» Нащокину: «Наши критики не обратили внимания на эту пьесу и думают, что это одно из слабых моих сочинений, тогда как ничего лучшего я не написал» 173. Однако поэма из рук вон плоха, и упрямое самодовольство поэта выглядит сущим наваждением.

Глубокое недоумение развеивается, если предположить, что автор высоко оценивал свое убогое детище вовсе не по критериям литературного мастерства, но из чисто прагматических соображений. Поэма «Анджело» от первой до последней строки насыщена плоскими нравоучениями, а потому она служила в глазах Пушкина прочным щитом от обвинений в безнравственности.

Следует отметить, что в начале 1820-х годов окрыленный успехами Пушкин развивался по прямой восходящей линии, от «Кавказского пленника» к «Бахчисарайскому фонтану», а затем к «Цыганам» и, наконец, к «Полтаве». Но на рубеже 1830-х годов происходит перелом, и крупные пушкинские произведения становятся резко несхожими с предшествующими и последующими.

Отчаянно пытаясь вернуть благосклонность публики, поэт двигался ощупью, наугад, зигзагами. Игривая поэма «Домик в Коломне» (1830) словно бы написана совсем не той рукой, что делала наброски слащавого «Тазита». Трудно поверить, но в то же самое время создан инфернальный «Пир во время чумы», а немного позже появится уныло дидактический «Анджело».

«Своим „Домиком в Коломне“ Пушкин хотел усвоить русской поэзии тот род шутливой романтической поэмы, который, в те годы, имел особенный успех в Англии и во Франции», — проницательно отмечал В. Я. Брюсов. По его мнению, «если в „Евгении Онегине“ Пушкин, до известной степени, подражал „Дон-Жуану“, то для „Домика в Коломне“ он имел перед собой, как образцы, „Беппо“ Байрона и „Намуну“ Альфреда де Мюссе». При этом исследователь нехотя признает, что следование образцу оказалось рабским: «Если сравнивать „Беппо“ и „Домик в Коломне“ строфу за строфой, то местами повесть Пушкина кажется прямым подражанием, почти переводом» 174.

Как-то уж совсем несолидно выглядит зрелый титан, который глубоко постиг преимущества реализма и заложил основы русской литературы, а потом вдруг начал метаться между Байроном и Мольером, Шекспиром и Вильсоном, старательно пересказывая их произведения в надежде на успех.

Естественно, Пушкина тяготили вынужденные попытки надеть постную личину высоконравственного поэта. В качестве отдушины он и создал «Домик в Коломне», где вволю побалагурил, а в последней строфе всласть поиздевался над вкусами «почтеннейшей публики»:

Мятущийся поэт решился подтрунить над узколобыми моралистами в отместку за то, что в других поэмах ему все-таки пришлось смиренно искать их благосклонности. Изнывая от унижения, он все-таки пустил парфянскую стрелу в своих мучителей.

Сбитый критиками с накатанной колеи Пушкин бросается из крайности в крайность, безуспешно подражает самым разным авторам, и под наливной мускулатурой его стиха, под серым шинельным ворсом дидактики зияет отчаянная умственная пустота.

Он сам не заметил, что ему вдруг удалось прорваться к небывалой, поразительной новизне. Посреди суматошного разброда поздних поэм одиноко возвышается монументальный и загадочный, сурово торжественный и пронзительно трагический «Медный всадник», написанный болдинской осенью 1833 года.

На мой взгляд, это самое лучшее пушкинское творение. С его подспудной мощью не могут сравниться ни прихотливое изящество «Евгения Онегина», ни надрывный сумбур «Бориса Годунова», ни чеканная жесткость «Полтавы».

Вот уже который век «Медный всадник» дразнит исследователей непостижимой глубиной мысли, упорно не поддающейся разгадке.

К двухсотлетнему юбилею поэта М. Н. Виролайнен подытожила неимоверный разброс мнений о «Медном всаднике» в специально написанной по такому случаю статье: «В 1909 г. классификация существующих концепций была предпринята В. Брюсовым, выделившим три типа истолкований: 1) смысл поэмы заключается в столкновении коллективной, государственной воли, представленной Петром, с единичной личной волей, воплощенной в Евгении, то есть в столкновении личности с неизбежным ходом истории; 2) конфликт поэмы связан с борением христианского и языческого, смиренного и героического начал; 3) в поэме изображен мятеж против самодержавного деспотизма. На протяжении XX в. на первый план выдвигалась то „государственная“ концепция, отстаивающая правоту Петра как государственного деятеля, перед которым должна смириться частная воля (позиция В. Сиповского, Б. Энгельгардта, Л. Гроссмана, Д. Д. Благого, с известными оговорками — Г. А. Гуковского и др.), то „гуманистическая“ концепция, связанная с темой „маленького человека“ и с оправданием его восстания против „произвола власти“ (позиция А. Македонова, Г. П. Макогоненко, П. Мезенцева, М. Харлапа и др.). Возможности двух альтернативных истолкований поэмы противостояла попытка согласовать их, подчеркнув то взаимную неправоту Евгения и Петра (А. Н. Архангельский: государство должно стать гуманным, а личность — возвыситься до трагических высот истории), то их равновеликость (Е. А. Маймин), то трагическую неразрешимость обрисованного в поэме конфликта (С. М. Бонди, Л. Тимофеев, А. Слонимский, М. П. Эпштейн)» 175.