Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Вот ведь что интересно, в записках Н. М. Смирнова повествуется о поэте в ту самую пору, когда тот вел процитированный здесь дневник. Мемуарист вспоминал, как Пушкин, «придя к нам, ходил печально по комнате, надув губы и опустив руки в карманы широких панталон, и уныло повторял: „Грустно! тоска!“ Шутка, острое слово оживляли его электрическою искрою: он громко захохочет и обнаружит ряд белых, прекрасных зубов, которые с толстыми губами были в нем остатками полуарабского происхождения. И вдруг снова, став к камину, шевеля что-нибудь в своих широких карманах, запоет протяжно: „Грустно! тоска!“» 188.

Это не слишком смахивает ни на приступ всепоглощающей депрессии, ни на повадки мудрого олимпийца. Скорее, жеманная знаменитость всласть рисовалась перед благоговеющим приятелем.

Позвольте заодно заметить, что умному человеку скучно не бывает. Перед мыслителем всегда возвышается непосильная громада всего того, что предстоит обдумать, прочитать, усвоить, переосмыслить. Жажда постижения неизбывна, наслаждение мыслью непреходяще, скучать некогда. А скуке подвержен куцый умишко, ковыляющий среди банальностей, ищущий пряных сплетен и забавных новостей, уныло вянущий наедине с собою.

По мнению Н. М. Смирнова, поэта одолевали «беспокойствия о будущей судьбе семейства, долги и вечные заботы о существовании» 189. Вероятно, тут автор мемуаров прав, но сочувственно изображенная им картина все-таки не вяжется с легендарным представлением о колоссальном интеллекте Пушкина. Повторяю, человек с хорошо развитым умом, постоянно увлеченный роскошью глубоких размышлений, способен уставать или раздражаться, порой даже отчаиваться из-за неподатливой проблемы, но он никак не может капризничать, надув губы и жалуясь на серую тоскливую истому в пустой голове.

Исходя из всего вышеописанного, мы вправе предположить, что Пушкин воспринимал жизнь как муторную череду лестных или досадных эпизодов, которую порой скрашивают забавные случаи. Ими вполне можно развлечься, но над ними незачем задумываться, ибо «жизни мышья беготня», ее «скучный шопот» (III/1, 250) порождают лишь бесплодные вопросы, заведомо лишенные ответов.

События возникают вне всякой осмысленности, а значит, они равнозначны, и любое лыко годится в строку. Воры обчистили карету, генерал застает приятеля в будуаре молодой жены, князь шпионит в еврейской одежде, граф получает пощечину в спальне, ревнивец стреляет ртутью в лицо любовнице, лихой гусар переодевается кухаркой, помада со старой шляпы изгадила перчатки, за жалким безумцем по ночам гоняется конная статуя императора.

Такова жизнь в восприятии Пушкина, просто бессмысленная россыпь эпизодов. Именно так поэт ее видел, так понимал и, соответственно, изображал.

В 1830-е годы он писал вразброс, пробуя скрещивать одический стиль, дидактику, романтизм, сентиментализм, наконец, модные фантастические гофманиады. Поэтому «Медный всадник» создан в характерной для зрелого Пушкина, по выражению Р. О. Якобсона, «технике коллажа» 190, где сочетаются высокая ода, сентиментальная повесть и готический анекдот.

Благодаря исследованию В. Я. Брюсова известно, из каких источников Пушкин черпал вдохновение для «Медного всадника». Это статья Батюшкова «Прогулка в Академию художеств» (1814) 191, очерк Ф. В. Булгарина «Письмо к приятелю о наводнении, бывшем в С.-Петербурге 7 ноября 1824 года» (1824) 192, сатиры Мицкевича «Przedmiescia stolicy», «Petersburg» и «Pomnik Piotra Wieikiego» 193. В пушкинской поэме найдены обширные и подробные совпадения с этими текстами.

«Воображение мое, — пишет Батюшков, — представило мне Петра, который в первый раз обозревал берега дикой Невы, ныне столь прекрасные… Великая мысль родилась в уме великого человека. Здесь будет город, сказал он, чудо света. Сюда призову все художества, все искусства. Здесь художества, искусства, гражданские установления и законы победят самую природу. Сказал — и Петербург возник из дикого болота». В. Я. Брюсов комментирует цитату: «Стихи „Вступления“ повторяют некоторые выражения этого места почти буквально» 194.

Увы, могучий взлет фантазии поэта в «Медном Всаднике» на поверку сплошь и рядом оказывается бескрылым плагиатом, вплоть до подмеченного В. Я. Брюсовым заимствования живописных деталей и прямого употребления выражений из очерка Ф. В. Булгарина 195в «Литературных листках» за 1824 г. Такая творческая беспомощность поражает ничуть не менее, чем изобилие противоречивых трактовок поэмы.

Отсутствие воображения ведет к тому, что даже в самых ярких деталях «Медного всадника» автор оказывается, увы, несамостоятельным. Читая изданный в Берлине (1870) том стихотворений Пушкина, П. А. Вяземский возле строки «Россию поднял на дыбы?» сделал на полях замечание: «Мое выражение, сказанное Мицкевичу и Пушкину, когда мы проходили мимо памятника. Я сказал, что это памятник символический. Петр скорее поднял Россию на дыбы, чем погнал ее вперед» 196.

Комментируя великолепные строки «Нева металась, как больной // В своей постеле беспокойной», Ю. М. Лотман пояснил, что «образ больного, не находящего покоя в своей постели», восходит к шестой песни «Чистилища» Данте 197.

И так далее, и тому подобное. Неизбывная потребность заимствовать чужие находки также обнаруживает заурядный уровень умственных способностей автора.

Впрочем, для изображения обезумевшего от горя человека Пушкину явно не посчастливилось найти добротный образец. Поэтому сумасшествие Евгения описано при помощи заскорузлых штампов из бульварной литературы: «Всё ходит, ходит он кругом, // Толкует громко сам с собою — // И вдруг, ударя в лоб рукою, // Захохотал» (V, 145). Или: «Глаза подернулись туманом, // По сердцу пламень пробежал, // Вскипела кровь» (V, 148). Для современника Гофмана, Бальзака и Гюго это совершенно постыдный уровень безвкусицы.

Наконец, главная коллизия поэмы, по свидетельству С. А. Соболевского, навеяна ходячим анекдотом 1812 года о некоем майоре Батурине, увидевшем во сне, что памятник Петру сошел с постамента и скачет по улицам Санкт-Петербурга. Конечно же, как отметил В. Я. Брюсов [33] «Образ оживленной статуи мог быть внушен Пушкину рассказом М. Ю. Вьельгорского о некоем чудесном сне. В 1812 году государь, опасаясь неприятельского нашествия, предполагал увезти из Петербурга памятник Петра, но его остановил кн. А. И. Голицын, сообщив, что недавно один майор видел дивный сон: будто Медный Всадник скачет по улицам Петербурга, подъезжает ко дворцу и говорит государю: „Молодой человек! До чего ты довел мою Россию! Но покамест я на месте, моему городу нечего опасаться“. Впрочем, тот же образ мог быть подсказан и эпизодом со статуей командора в „Дон Жуане“» 198 . , трагикомичный памятник, оживший и сурово наказывающий за дерзость, прискакал в поэму из пьесы Мольера, пересказанной ранее в «Каменном госте».