Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Столетие спустя В. Ф. Ходасевич посвятил этой шокирующей фразе целую статью, пытаясь доказать, что «та глуповатость, о которой говорит Пушкин», на самом деле есть «лежащее в основе поэзии отвлечение от житейского здравого смысла». И, таким образом, «по Пушкину, поэзия должна быть глуповата, но поэту надлежит ум» 204.

Однако нет никакой необходимости прибегать к головоломной казуистике, пытаясь истолковать священные речи Пушкина с точностью до наоборот. Ведь он прямо сказал именно то, что им сказано. Поэзия «должна быть глуповата», сиречь доходчива, грациозна, легка для восприятия. Другими же словами, нельзя обременять читателя тяжеловесными мудрствованиями.

На собственном опыте Пушкин заметил, что наибольшим успехом у публики пользуются понятные любому обывателю, непритязательные напевные опусы, вроде примитивной «Черной шали» (1820), ставшей популярнейшим романсом.

Спустя полтора века после того, как высохли чернила на письме Вяземскому, французский культуролог Абраам Моль изложит пушкинское интуитивное открытие на языке науки: «Сообщение всегда должно иметь уровень понятности, соответствующий коэффициенту интеллектуальности примерно на 10 пунктов ниже среднего коэффициента того социального слоя, на который рассчитано сообщение» 205. То есть максимально широким признанием пользуется поэзия «глуповатая», заведомо понятная массовой аудитории.

Однако утонченные знатоки вроде Жуковского требовали от пушкинских стихотворений смысла и цели. Казалось бы, ситуация сложилась тупиковая.

И вот осенью 1823 года Пушкину посчастливилось сделать еще одно замечательное открытие. Подолгу он маялся над черновиками стихотворений [36] «Мое беспечное незнанье…» и «Бывало в сладком ослепленье…». о встреченном им «строптивом демоне» (II/2, 805), глубоко повлиявшем на его судьбу. Поэт настойчиво пытался перейти от изображения «демона» к его осмыслению, пробовал так и сяк развить повествование о том, как юношеские пылкие иллюзии сменяются безотрадным разочарованием в людях.

И вдруг он одним махом выкроил из черновиков стихотворение «Демон» 206, оставив меньше половины из написанного, всего-навсего шесть четверостиший. Начав с рассказа о своей юности («В те дни, когда мне были новы // Все впечатленья бытия…»), о том, как «какой-то злобный гений // Стал тайно навещать меня», поэт в нескольких строчках набросал портрет искусителя, завершив стихи выразительной концовкой:

Все последующие рассуждения оказались отброшены, незавершенная композиция провисла, наибольшая часть стихотворения затерялась среди черновиков. Хотя обозначенный в начале сюжет явно требовал развития, и в отрывочных набросках оно действительно намечалось: «Непостижимое стремленье // Меня к лукавому влекло…» (II/2, 805); «Я стал взирать его глазами, // Мне жизни дался бедный клад, // С его неясными словами // Моя душа звучала в лад. …» (II/2, 293); «Увидел мир я взором ясным // И усмехнулся в тишине…» (II/2, 807); «Чего, мечтатель молодой, // Ты в нем искал, к чему стремился, // Кого восторженной душой // Боготворить не устыдился?» (II/2, 293); «И взор я бросил на людей, // Увидел их надменных, низких, // Жестоких ветреных судей, // Глупцов, всегда злодейству близких…» (II/2, 293).

Вся эта не вполне переваренная пища для размышлений оказалась погребенной в тетрадях, и поэт отослал в печать безжалостно урезанную часть стихотворения.

Но читателю той давней поры, привыкшему к обстоятельному и многословному резонерству, внезапная лаконичность Пушкина показалась отрадным новшеством. Журнальные критики хвалили «Демона» наперебой, тот же взыскательный Жуковский в полном восторге писал молодому собрату: «Обнимаю тебя за твоего Демона . К чорту чорта! Вот пока твой девиз. Ты создан попасть в боги — вперед. Крылья у души есть!» (XIII, 94).

Эксперимент с лихим усекновением неподатливой мысли оказался успешным, и поэт стал культивировать удобный во всех отношениях трюк.

Зрелый Пушкин преспокойно допускал в стихах логические зияния и отсутствие смысла, тем самым избегая пресного резонерства, заодно давая читателю простор для раздумий. Но при этом он добивался предельной четкости, чарующей звучности, интонационной чистоты и легкости стиха. Вот в чем состоит пресловутый секрет его гладкости с простотой, якобы преисполненных неисчерпаемой глубины.

Очень точное наблюдение принадлежит С. П. Шевыреву, написавшему вскоре после смерти поэта: «Эскиз был стихиею неудержного Пушкина: строгость и полнота формы, доведенной им до высшей степени совершенства, которую он и унес с собою, как свою тайну, и всегда неполнота и неоконченность идеи в целом — вот его существенные признаки» 207. Такой подход зрелый Пушкин сделал краеугольным принципом своей поэзии, а его наивысшим достижением стал «Медный всадник».

«Это не дидактическая и не программно-идеальная, а трагическая и глубоко философская поэма» 208, — утверждал Е. А. Маймин.

Бросаться красивыми словами без разбора все-таки не надо, ведь философскому литературному произведению присущи вполне конкретные черты. В нем автор так или иначе выражает свое понимание мира, подкрепляет его образами либо рассуждениями, а затем, прямо или косвенно, приходит к определенным выводам. Ничего этого Пушкин в «Медном всаднике» не делает.

В психодиагностике давно применяется тест Роршаха. Врач показывает пациенту, одну за другой, десять таблиц, на них изображены бесформенные чернильные пятна, симметричные относительно вертикальной оси. Больного просят рассказать о мыслях и ощущениях, возникающих у него при виде каждого из пятен.

Насколько мне известно, еще никто и никогда не объявлял пятна Роршаха философским произведением искусства, хотя они безусловно погружают людей в размышления.

В одной из критических статей гр. А. Н. Толстой написал:

«Между искусством и неискусством тонкая, но очень существенная грань.

Неискусство в лучшем случае дает читателю толчки самому фантазировать, мечтать, расписывать на листах книги свои узоры.

Искусство заставляет читателя физически видеть читаемое. Искусство, как на клавиатуре, разыгрывает на рефлексах и эмоциях дивную музыку образов и через систему образов осмысливает явление жизни» 209.

Если применить это рассуждение Алексея Толстого к «Медному всаднику», мы видим, что классик не совсем прав. Поэма все же является произведением искусства, хотя, показывая через систему образов явление жизни, поэт никак его не осмысливает.

Развертывать мысль и любоваться ее гранями, подолгу лелеять, обыгрывать и оттачивать мысль до филигранного совершенства импульсивный Пушкин не умел и не желал. Ему представлялась напрочь чуждой классическая немецкая философия, как явствует из письма от 2 марта 1827 г. бар. А. А. Дельвигу: «Ты пеняешь мне за Моск. Вестник — и за немецкую Метафизику. Бог видит как я ненавижу и презираю ее; да что делать! собрались ребяты теплые, упрямые: поп свое, а чорт свое — Я говорю: Господа, охота вам из пустова, в порожнее переливать — все это хорошо для Немцов пресыщенных уже положительными познаниями, но мы… — Моск. Вестн. сидит в яме, и спрашивает: веревка вещь какая? (Впроччем на этот метафизической вопрос можно бы и отвечать, да NB). А время вещь такая, которую с никаким Вестником не стану я терять. Им-же хуже если они меня неслушают» (XIII, 320).