Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Наверно, каждый читатель этих строк по личному опыту знает обыкновение недалеких людей с яростью отметать все, что превышает их разумение. Судя по свидетельству М. П. Погодина, поэт не переваривал вообще всякую философию: «К Пушкину. Декламировал против философии, а я не мог возражать дельно, и больше молчал, хотя очень уверен в нелепости им говоренного» 210.

Лишь посмертно, и то далеко не сразу Пушкин приобрел, с легкой руки Д. И. Мережковского и М. О. Гершензона, репутацию великого мыслителя. Но когда М. О. Гершензон рассудительно пишет: «Мудрость, которую я выявляю здесь в его поэзии, конечно не сознавалась им как система идей» 211, — мне почему-то сразу вспоминается великое философское произведение из десяти клякс, тест Роршаха.

Как ни странно, «бесконечно многомысленный» 212, по выражению Ходасевича, неисчерпаемо глубокий Пушкин оказывается на поверку безнадежно примитивным и пустым. А его самое великолепное произведение — мастерски написанный, ювелирно живописный «Медный всадник» на самом деле является, если воспользоваться формулировкой Ф. Джеймисона, симулякром — копией философского произведения, «оригинал которого никогда не существовал» 213.

Тем не менее, своей лучшей поэмой Пушкин утвердил в русской литературе истинно поэтический способ мышления — исключительно при посредстве образов, без ходульных разглагольствований и рассудочных сентенций. Ведь сущность поэзии сводится к тому, что в силовом поле метафор возникает осязаемое напряжение тонкой и мощной мысли, живущей вне логических разгородок и не поддающейся пересказу.

Таков головокружительный новаторский прорыв, осуществленный в «Медном всаднике».

Но, увы, поэт совершил свое открытие вслепую, не осознав ни глубинных смысловых пульсаций, заложенных в его творении, ни блистательной силы того поэтического метода, который вдруг возник под его пером. За оставшиеся ему три года жизни Пушкин даже не пытался написать хоть что-то подобное, не рискнул создать нечто, хотя бы отдаленно напоминающее гениальный размах образов его последней поэмы.

Подмечать закономерности творческого развития Пушкина в пушкинистике не принято, даже в том случае, когда они бросаются в глаза.

Скажем, Р. О. Якобсон совершенно точно указывает: «В творческой эволюции поэта наблюдается если и не прямое преодоление лирического начала, то, по крайней мере, его сдерживание и ограничение» 214. Но далее в своей статье он даже не пытается объяснить, почему зрелый Пушкин вместо щедрого самораскрытия стремился к утаиванию своей личности от читателя.

Нетрудно заметить, что ученый покорно следовал канонам пушкинистики, где любая особенность, присущая классику, трактуется как безусловное достоинство. Так научное рассуждение незаметно соскальзывает на плоскость пропаганды, объект исследования превращается в сакральный «черный ящик», а последовательность замеченных фактов лишается логической связности, оборачиваясь имманентным развитием непознаваемой «вещи в себе».

Между тем пушкинской творческой стратегии присуще необычайное качество, подмеченное Ю. Н. Тыняновым. Анализируя «Руслана и Людмилу», он указал: «Обычный путь среднего писателя состоит в выправлении „недостатков механизма“ и в честном выборе „пути наибольшего сопротивления“: научиться тому, что не удается. В современной литературе это носит название „учебы“. Эволюционный путь Пушкина не таков. Вместо того чтобы „увязывать“ фабулу, он начинает строить свой эпос вне фабулы» 215.

Итак, натолкнувшись на серьезное затруднение, Пушкин отнюдь не пытался его преодолеть, а инстинктивно двигался в обход. Такая неизменная особенность его натуры проливает свет на эволюцию поэта в целом.

Можно догадаться наконец, что «сдерживание и ограничение» естественного в стихах «лирического начала», отмеченное Р. О. Якобсоном, оказывается у Пушкина формой камуфляжа, без которого поэт не осмеливался предстать перед цензурой и «почтеннейшей публикой». Вторгаться в область политики он запретил себе сам, в сфере нравственных поисков чувствовал себя неуютно, а к интеллектуальным пиршествам вообще склонности не имел. Так называемое «чистое искусство» в пушкинском исполнении оказывается лишь средством замаскировать неприглядную душу и беспомощный ум.

Вот в чем секрет «объективности», «эпичности», «многозначности» зрелого Пушкина, которыми почтительно восторгаются литературоведы, не разобравшись по сей день, почему и зачем он выработал настолько своеобразную, чуждую русской культуре поэтическую манеру. Одобрения современников она в конечном счете не снискала.

Как уже говорилось, нещадно раскритикованный зрелый Пушкин потерял уверенность в себе. Начиная с 1829 года, поэт занялся беспорядочными поисками в разных направлениях, но все его попытки приноровиться к запросам публики и вернуть ускользающий успех заканчивались неизменным фиаско.

«Разлад между поэзией Пушкина и сознанием его современников определялся в крайних формах», — писал Б. В. Томашевский. Презумпция пушкинской абсолютной правоты, заодно подразумевающей скудоумие тогдашней публики, продиктовала ученому скорбный упрек: «Создание медитативных стихов („Из Пиндемонти“, „Когда за городом“) особенно характерно для тех лет, когда критика обвиняет Пушкина в отсутствии „мысли“ в его поэзии» 216.

Мифический облик Пушкина, как видим, парализует у исследователя способность находить причинно-следственные связи. Гораздо естественней выглядит предположение о том, что поэт, обеспокоенный претензиями критиков, попытался подладиться к их требованиям и начал кое-как осваивать несвойственную для себя область интеллектуально насыщенной лирики.

В результате появились стихотворения «каменноостровского цикла», которые, как отмечал с пафосом Ю. М. Лотман, «по праву считаются вершиной и поэтическим завещанием Пушкина» 217. Мера умственной доброкачественности, проявленной автором цикла, достаточно наглядна в уже упоминавшемся стихотворении «Из Пиндемонти», но и остальные немногим лучше.

Так, например, в стихотворении «Мирская власть» (1836) Пушкин, смирив гордыню и отбросив свое прежнее кредо, выдавливал из себя зарифмованные подобия мыслей. Вот что у него получалось.

Не знаю, как у кого, но у меня при чтении этих строк, претендующих на ироническое глубокомыслие, возникает чувство неловкости, той гнетущей жалости, которую нередко вызывает общение с натужным плоским остряком. Грациозный юмор, присущий автору «Евгения Онегина», испарился бесследно.