Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Таковы факты, и оспаривать их не приходится. Как это ни удивительно, сквозь поэтическую роскошь «Медного всадника» вдруг просвечивают робкие потуги слабенького воображения, которое цепляет образы где ни попадя и ковыляет кое-как по чужим тропинкам.

Исследуя достигнутый автором результат, пушкинисты, как и подобает ученым, стараются выяснить, какую задачу перед собой ставил Пушкин в «Медном всаднике», какую цель преследовал, какую проблему решал. Такой подход, естественно, ведет в тупик. Ведь исследователям удается извлечь из поэмы диаметрально противоположные смыслы именно потому, что сам автор в нее никакого смысла не вкладывал.

Точно так же, как в «Графе Нулине» и «Домике в Коломне», поэт рассказывал примечательный случай, на сей раз не забавный, а печальный. Только и всего.

«В „Медном всаднике“ нет единой системы отсчета и единой, сводимой к ясному понятию авторской системы взглядов — как нет в ней и сколько-нибудь категорических, однозначных решений. В ней больше вопросов, нежели прямых ответов на вопросы. Ни одна из сил противостоящих друг другу в поэме, не одерживает единоличной и абсолютной победы. Правда на стороне Евгения — но правда и на стороне Петра и его великого дела» 199, — писал Е. А. Маймин.

Действительно, в «Медный всадник» можно привчитать все, что угодно, — и апофеоз самодержца, наказывающего ничтожного сумасшедшего, и сочувствие к «маленькому человеку», раздавленному гневом императора. Однако автора там нет, «поди улови» его чувства и мысли. Впрочем, надо полагать, поэт сочувствовал «бедному» Евгению не больше, чем утонувшей черкешенке, или умершей от чахотки Амалии Ризнич, или повешенным декабристам или, скажем, упавшему с лошади маршалу Мезону.

Он-то думал, что ему всего лишь удалось кстати уравновесить патетическую оду в честь императора занятным анекдотом о петербургском наводнении. Поэт вовсе не понимал, какой чудовищный пласт российской жизни взрезала и выворотила его поэма. Иначе он ни за что не осмелился бы отдать «Медного всадника» на прочтение Николаю I.

А царь прочел поэму гораздо вдумчивее, чем ее автор. Внимательный карандаш самодержца отметил в «Медном всаднике» девять мест 200, подлежавших правке.

Помечены знаком NB и крест-накрест перечеркнуты четыре строки:

Поскольку российская царствующая династия не погибла, старую столицу допустимо сравнить с брошенной женой, но никак не со вдовой. Прослеживая далее ход мысли в нелепой метафоре, мы видим, что Петр I оказывается «женатым» сразу на двух столицах. Возникает явственный намек на двоеженство императора, который обвенчался с Мартой Скавронской (более известной под именем Екатерины I) еще при жизни заточенной в монастырь Евдокии Лопухиной.

Разумеется, Николай I вычеркнул неточное сравнение, впридачу отягощенное паразитическими ассоциациями. То есть царь оказался дельным читателем, гораздо более внимательным, нежели автор поэмы.

В рукописи трижды подчеркнуто слово «Кумир». Надо полагать, набожный монарх заметил тут явную отсылку к ветхозаветной заповеди «Не делай себе кумира…» (Исх. 20:4), опять-таки паразитическую ассоциацию, вряд ли замеченную поэтом.

Знака NB и подчеркивания удостоились слова «Пред горделивым истуканом» (V, 148), безусловно уничижительные, идущие вразрез с образом Петра как в предшествующих, так и в последующих строках поэмы.

Также помечено двустишие:

Выражение «медная голова» прямо подразумевает «медный лоб», то есть глупца.

Получается, шесть из девяти пометок сделаны не вздорным цензором, а чутким, толковым редактором.

Остальные три замечания носят идеологический характер, то есть относятся к тем местам поэмы, где изображенный Пушкиным жуткий всадник расходится с официально почитаемым обликом Петра I.

Подчеркиванием и буквами NB выделена строка в четверостишии:

Таким же образом отмечены три строки в кульминации поэмы, а затем длинной черты на полях удостоились двенадцать строк, изображающих погоню всадника за Евгением:

Чтобы правильно истолковать эти строки, нам следует принять во внимание фундаментальную особенность поэтического мышления Пушкина. Он вообще не заботился о том, какой смысл возникает в его поэмах на пересечении образов и мотивов.

В апреле 1825 г. В. А. Жуковский писал ему в Михайловское: «Я ничего не знаю совершеннее по слогу твоих „Цыган“! Но, милый друг, какая цель! Скажи, чего ты хочешь от своего гения? Какую память хочешь оставить о себе отечеству, которому так нужно высокое…» (XIII, 165).

В ответном письме Пушкин с запальчивостью возражает: «Ты спрашиваешь какая цель у Цыганов? вот на! Цель поэзии — поэзия — как говорит Дельвиг (если не украл этого). Думы Рылеева и целят а все не в попад» (XIII, 165).

Это не шутка и не бравада, таково глубокое убеждение, которое поэт не раз провозглашал. Как сказано им на страницах «Литературной газеты» в 1831 г., поэзия «по своему высшему, свободному свойству не должна иметь никакой цели, кроме самой себя» (XI, 201).

В речи «Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности, как иностранной, так и отечественной», произнесенной Пушкиным 18 января 1836 г. в Императорской Российской Академии, говорилось: «Требовать от всех произведений словесности изящества или нравственной цели было бы то же, что требовать от всякого гражданина беспорочного житья и образованности» (XII, 69). Далее оратор объяснял: «Шиллер сочинил своих „Разбойников“ вероятно не с тою целию, чтоб молодых людей вызвать из университетов на большие дороги. Зачем же и в нынешних писателях предполагать преступные замыслы, когда их произведения просто изъясняются желанием занять и поразить воображение читателя? Приключения ловких плутов, страшные истории о разбойниках, о мертвецах и пр. всегда занимали любопытство не только детей, но и взрослых ребят; а рассказчики и стихотворцы исстари пользовались этой наклонностию души нашей» (XII, 69–70).