Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Некогда Г. Флобер, прослышав о знаменитом русском поэте, попросил И. С. Тургенева сделать подстрочные переводы пушкинских стихов на французский. Прочитав их, он разочарованно молвил: «Il est plat, votre poéte» («Он пресен, ваш поэт»).

Упомянувший об этом казусе А. Труайя попытался опровергнуть слова великого прозаика, объяснив истинные достоинства поэтических произведений Пушкина: «Его творение проникнуто геометрической простотою. Оно чисто и изящно, обнажено и прозрачно, как вода. Для него характерна игра нюансов» 231.

Да, совершенно верно, стилистика его стихотворений именно такова. Но за вычетом певучести стиха, неизбежно ускользающей при переводе на другой язык, пушкинская лирика выглядит пресной — банальной, простенькой, заурядной.

Жесткий приговор Флобера совершенно естественен, более того, им ничуть не умаляются подлинные достоинства поэзии Пушкина. Обаяние его стихов не поддается переводу, к тому же вряд ли оно доступно вообще человеку иной культуры, предпочитающему другой, нерусский речевой этикет.

Как уже отмечено мной при разборе прижизненной критики, современники Пушкина мечтали, что благодаря ему Россия наконец обретет чаемое культурное величие. Нелишне вернуться к этой теме, чтобы расставить важные акценты.

На протяжении XVIII века Россия старательно питалась идейными и культурными соками Европы. Собственно, Франция завоевала Россию задолго до Наполеона, ибо вся русская элита говорила на чужом языке. Терпеть столь уродливую ситуацию стало немыслимым после того, как русские войска вошли в Париж, а русский император возглавил союз, вершивший судьбы европейского континента.

Влиятельная, богатая и победоносная держава страдала синдромом культурной немощи. Россияне жаждали предъявить Европе своего гения, встав наравне с такими законодателями литературной моды, как Великобритания, Германия и та же Франция.

Еще в 1825 г. Е. А. Баратынский писал Пушкину в Михайловское:

«Иди, довершай начатое, ты, в ком поселился гений! Возведи русскую поэзию на ту степень между поэзиями всех народов, на которую Петр Великий возвел Россию между державами. Соверши один, что он совершил один; а наше дело — признательность и удивление» (XIII, 253).

Таким образом, раннюю славу Пушкина щедро подпитывало чувство национальной неполноценности. А это могучая сила, которая, увы, быть созидательной никак не может. Рано или поздно она срабатывает на катастрофический распад.

Когда Пушкин не оправдал возлагаемых надежд, реакция оказалась чрезвычайно болезненной. Всякие разговоры о победоносном литературном богатыре умолкли до лучших времен. Ощущение национальной второсортности, впрочем, никуда не девалось и стало вытесняться в другие щели, порой причудливым манером, вроде ношения аксаковской шапки-мурмолки.

Еще при жизни поэта громыхнула публикация «Философического письма» П. Я. Чаадаева. Собственно, автор претенциозного цикла статей, малообразованный почитатель Шеллинга, беспомощно плутал среди противоречий, обтесывая действительное под желаемое. Научность там и не ночевала.

Отставной ротмистр, кумир московских салонов взялся рассуждать в своем главном труде про «всемирное воспитание человеческого рода» 232на основе христианства и про «великое слияние нашего существа с существом всемирным» 233в итоге исторического прогресса. То есть он замахнулся на проблемы глобальные, пытался мыслить sub speciae aeternitatis [37] С точки зрения вечности — латинск . , а о России высказался лишь попутно:

«Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили. Начиная с самых первых мгновений нашего социального существования, от нас не вышло ничего пригодного для общего блага людей, ни одна полезная мысль не дала ростка на бесплодной почве нашей родины, ни одна великая истина не была выдвинута из нашей среды; мы не дали себе труда ничего создать в области воображения и из того, что создано воображением других, мы заимствовали одну лишь обманчивую внешность и бесполезную роскошь» 234.

Здесь, особенно последними строками, Чаадаев явственно намекнул на «русского Байрона», своего давнего друга А. С. Пушкина. Этот бестактный перехлест в статье «русского Шеллинга» до сих пор старались не замечать.

Он писал по-французски, адресуясь ко всемирной аудитории, но его мысли получили отклик исключительно среди родных осин, да и то выборочно. В сложном для уразумения первом «Философическом письме» царь и публика смогли расслышать лишь те места, где автор скорбно ткнул пальцем в больное место. Так, благодаря негативному патриотизму Чаадаева, течение нашей исконной хворобы перешло в открытую фазу.

Спустя долгие годы возродившийся с новым пылом комплекс национальной ущербности продиктовал Достоевскому его знаменитую пушкинскую речь. Ныне та же духовная болячка подпитывает официозное почитание Пушкина.

Мы додумались водрузить по всему земному шару более трехсот памятников главному русскому гению. Кажется, ни одна другая нация не испытывает такой могучей затаенной униженности, во всяком случае, не демонстрирует свою потребность ее преодолеть столь масштабно.

Культ Пушкина стал набрякшим лимфатическим узлом нашей застарелой русской ущербности. Сознавать это больно, замалчивать стыдно. Впрочем, об экспортной ориентации многослойного пушкинского мифа и о связанной с ней неизбывной обиде умудрялись писать без обиняков.

В 1899 г. публицист Н. И. Черняев радостно заявлял: «Пушкин важен для России не только как поэт, но и как единственное живое доказательство способности русского народа к самобытному творчеству» 235. Развивая свой тезис, он утверждал: «С тех пор, как появились в печати величайшие создания Пушкина, нам не трудно доказать иноземцам, даже мало знакомым с историей России, что русский народ не обделен Провидением духовными дарами, что лучшие русские люди вправе думать о самобытной русской культуре и что она будет не менее своеобразна и роскошна, чем культура западноевропейских народов» 236.

Откровенность публициста простиралась достаточно далеко: «Создавая свои великие произведения, Пушкин тем самым давал надежную опору для русского национального самосознания и подготовлял прекращение того духовного иноземного пленения, в котором находится наше общество со времени петровской реформы» 237.

Но представьте себе, немногим ранее в его юбилейной статье говорится: «Если Пушкин еще не настолько известен за границею, как другие великие поэты, то это значит только, что против нашей родины все еще существует в Европе сильное предубеждение. Когда это предубеждение исчезнет, имя Пушкина будет греметь во всем цивилизованном мире наряду с именами других великих поэтов, одинаково близких всем народам» 238. Как водится, в отчаянной борьбе с осознанием действительного положения вещей автор обратился к вульгарной конспирологии.