Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Что еще удивительнее, на предшествующих страницах Н. И. Черняев сокрушался: «покамест в деле понимания Пушкина мы все еще блуждаем как в потемках; до сих пор мы еще подобны карликам, которые никак не могут стать лицом к лицу великана и заглянуть ему в глаза», смиренно предполагая, что «пройдет еще не один десяток, а может быть и не одна сотня лет прежде, чем поймут Пушкина во всей его бездонной глубине и во всех изгибах его гения» 239.

Автор не заметил, какая крупная логическая неувязка им допущена. Если к столетнему юбилею поэта русский народ не сумел постичь его творчество, вряд ли уместно ставить в вину иностранцам злостную недооценку пушкинского величия. Согласитесь, взахлеб восхищаться непонятными произведениями дано не каждому.

Между тем шли годы, и вот уже в брошюре, изданной к столетию гибели поэта, С. М. Лифарь писал: «Европа еще не знает как следует Пушкина, но она уже поверила в то, что в России был и есть свой гений, достойный занять место рядом с другими великими мировыми тенями» 240.

Впрочем, незадолго до того Д. С. Святополк-Мирский разъяснял: «По всему своему облику Пушкин гораздо более космополит и европеец, чем Гоголь или Толстой. Тем не менее Пушкин остается узко национальным поэтом, классиком только для своих соотечественников, а Гоголь и Толстой входят в общую литературную сокровищницу человечества. Пушкин был как бы фокусом, вобравшим в себя огромный художественный опыт всего предшествующего развития буржуазного человечества и перевоплотивший его для рождающейся русской буржуазной культуры. В этом смысл пресловутой „всечеловечности“, найденной в нем Достоевским. Но из этого же следует, что в его творчестве нет ничего принципиально нового по сравнению с раннебуржуазной литературой Запада. Во всемирно-историческом масштабе Пушкин не этап» 241.

Ныне в массовом сознании русских читателей Пушкин является поэтом мирового уровня, гордостью и славой нашего Отечества. Как ни печально, как ни горько, но это заблуждение приходится оспорить.

«Значение Пушкина для русской культуры и его мировая известность несопоставимы. Русскому читателю, для которого Пушкин, работавший практически во всех литературных жанрах и давший как бы абсолютную меру гармонии и особой душевной и артистической тонкости для всей последующей культуры, трудно примириться с тем, что Пушкин остается лишь местным, национальным автором, genius loci», — написала недавно О. А. Седакова. — «Это так же странно, как если бы Петрарка оставался местным гением Италии или Гете — Германии. Однако до нынешнего времени это положение сохраняется» 242.

Поскольку Ольга Седакова читала лекции во многих зарубежных университетах и лично знакома с видными западными славистами, она судит о странной ситуации не понаслышке.

Ни одно недоразумение не может длиться бесконечно. Трезвые и непредвзятые читатели за рубежом ныне пребывают в недоумении, теряясь в догадках. И вот уже английский критик Д. Дэви, размышляя над «формально высокой репутацией Пушкина, которая непонятна для иностранца», высказывает бестактное, но неумолимо напрашивающееся предположение: «Уж не дурачат ли нас, пользуясь нашим легковерием?!» 243.

Обитателю туманного Альбиона, впитавшему с материнским молоком правила fair play [38] Честная игра — англ . , заведомо не дано вообразить, каким макаром люди, не понимающие творчество поэта, могут им восхищаться. Тем не менее, накануне двухсотлетнего юбилея поэта И. З. Сурат писала с отчетливой ноткой преклонения: «Но и среди гениев Пушкин отличается какой-то особой непостижимостью и как творец, и как личность» 244.

Современники якобы не понимали Пушкина. Теперь его и во всем мире не понимают. Его не понимают ни рядовые читатели, ни высокообразованные литературоведы.

Вряд ли можно найти более веское доказательство тому, что укоренившееся в русской культуре представление о Пушкине является мифологическим вздором.

Далеко не всякий народ испытывает потребность в сотворении легендарного кумира. Например, у французов, при всем великолепии их литературы, никакого центрального идола нет.

Академик А. М. Панченко подметил сугубо национальный феномен «светской святости», проявляющийся в том, что духовными наставниками русского народа стали писатели: «Их книги подобно творениям святых отцов, не подвержены старению и сохраняют качество учительности спустя многие десятки лет. Это чисто русская ситуация. В Pax Romana ничего подобного нет. Ни католики, ни протестанты за ответом на житейские проблемы не обращаются к Гете, Бальзаку или Диккенсу, при всем почтении к ним» 245.

В трудах ученого показано, как глубоко религиозный по духу русский народ ответил на решительное обмирщение общества, начавшееся с петровских реформ. «Пусть с 1721 года в России отменено патриаршество, пусть Синодом ведает обер-прокурор в мундире, кафтане или сюртуке, но вовсе не отменена культурная привычка, согласно которой у человека и у нации должен быть духовный отец. История русской души в петербургский период есть история его поисков», — объяснял А. М. Панченко. Все кончилось тем, что «от царей нация отвернулась, святых меньше приобрела, нежели потеряла. Остались поэты. И нация выбрала Пушкина» 246.

Однако наша исконная русская беда заключается в раболепном, нерассуждающем преклонении перед авторитетом, будь то кулачище государственной власти или блистающий ореол гения. А уж если мы преклоняемся, то тут только держись и хоть святых выноси.

Как отмечалось выше, культ Пушкина оказался лакомым кусочком и для русского тоталитаризма, и для вымуштрованной им интеллигентщины.

В. В. Вересаеву принадлежит чрезвычайно важное наблюдение: «Характерно, что за минувшее столетие, почти как общее правило, культ Пушкина был силен в эпохи общественной реакции и падал или совсем исчезал в эпохи общественного подъема: довольно равнодушная, хотя и почтительная оценка Пушкина Добролюбовым и Чернышевским в пятидесятых годах, неистовые нападки Писарева в шестидесятых, безразличие в семидесятых, огромный подъем интереса к Пушкину в реакционные восьмидесятые годы, потом опять спад: культ Пушкина у модернистов в двадцатом веке. И вот, совершенно вразрез этому, теперь в годы наибольшего, невиданного раньше общественного подъема, любовь к Пушкину растет и растет с каждым годом. И это не среди любителей-эстетов, а среди широчайших трудовых масс, целиком захваченных революционно-созидательной работой» 247.

Восхитительно бравурный пассаж написан в 1935 году, и пояснений к нему не требуется. Ведь спустя всего два года, на пике « невиданного раньше общественного подъема » и сталинских репрессий, любовь к Пушкину достигла высочайшего накала.