Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Мучительный перелом не оставил камня на камне от прочно устоявшихся воззрений поэта. Все наработанные Пушкиным творческие принципы, надежно пригнанные друг к другу логикой обстоятельств и чертами его характера, вдруг обрушились — вплоть до того, что теперь он берет под защиту тех, для чьей «подлости и злобы» предназначены «бичи, темницы, топоры» и, само собой, «грозные часовые» с ружьями. Взамен высокомерного бичевания «черни» автор скатывается к неуклюжей дидактической публицистике:

Немудрено, что сей опус при жизни Пушкина напечатан не был, и даже автограф не сохранился (см. III/2, 1268). Дело тут, надо полагать, не только в том, что назидательный упрек властям заведомо не прошел бы через цензуру, но еще и в том, что сам поэт не мог не сознавать беспомощность подобных виршей.

Некогда они успешно служили поводом для восторга у пушкинистов с партбилетами КПСС, как доказательство оппозиционности классика царскому режиму. Теперь они, пожалуй, сгодятся для цитирования на конференции под эгидой Московской патриархии, чтобы обосновать его приверженность ценностям православия.

В любом случае эти стихи были и останутся навсегда мертворожденными.

Последний из пережитых поэтом кризисов отчаянно глубок. Даже всегдашняя привычка огибать встреченные затруднения отброшена, и Пушкин старательными робкими шажками учится мыслить, пытается сострадать.

Видимо, он все-таки не строил иллюзий насчет ценности плодов своего запоздалого ученичества и постеснялся их публиковать. Современники смогли оценить разительное преображение пушкинской лиры только после гибели поэта.

Е. А. Баратынский писал своей жене из Петербурга в 1840 году: «На другой день (вчера) я был у Жуковского. Провел у него часа три, разбирая напечатанные новые стихотворения Пушкина. Есть красоты̀ удивительной, вовсе новых и духом и формою. Все последние пьесы его отличаются, чем бы ты думала? Силою и глубиною! Он только что созревал» 218.

Речь здесь идет о гранках подготовленного Жуковским девятого тома посмертного издания произведений Пушкина, а прежде всего, надо полагать, о «Медном всаднике», который безусловно производит впечатление необычайной силы и глубины.

Пушкинисты обожают эту цитату, не замечая двусмысленности высказанных похвал. Из письма явствует, что гениальный поэт и его умница-жена прежде ничуть не сомневались в очевидном для них факте — в прискорбной умственной недозрелости Пушкина.

Предпринятая им отчаянная попытка умилостивить критиков, преодолев свою интеллектуальную немощь, не только бесплодна, но и омрачена удручающей близорукостью. Ему не удалось увидеть, какой гигантский путь пройден им от «Демона» до «Медного всадника». Он не осознал, насколько великолепен освоенный им способ поэтического рассуждения, когда мысль рождается у читателя непосредственно из образной ткани стиха.

Своими поздними стихотворениями Пушкин перечеркивает без разбору все, чего сумел достичь. Жестокий крах поэта граничит с полным душевным распадом, и в его мятущейся натуре уцелело только главное, всегдашнее стремление — во что бы то ни стало приспособиться к обстоятельствам, пусть даже ценой потери самого себя.

Теперь нам следует обратиться к одному из самых глубоких суждений, высказанных К. Г. Юнгом, процитировав его мысль целиком: «Как у отдельных индивидов, у народов и эпох есть свойственная им направленность духа, или жизненная установка. Само слово „установка“ уже выдает неизбежную односторонность, связанную с выбором определенной направленности. Где есть направленность, там есть и устранение отвергаемого. А устранение означает, что такие-то и такие-то области психики, которые тоже могли бы жить жизнью сознания, не могут жить ею, поскольку это не отвечает глобальной установке. Нормальный человек без ущерба способен подчиниться глобальной установке; человек окольных и обходных путей, не могущий идти рядом с нормальным по широким торным путям, скорее всего и окажется открывателем того, что лежит в стороне от столбовых дорог, ожидая своего включения в сознательную жизнь. Относительная неприспособленность художника есть по-настоящему его преимущество, она помогает ему держаться в стороне от протоптанного тракта, следовать душевному влечению и обретать то, чего другие были лишены, сами того не подозревая. И как у отдельного индивида односторонность его сознательной установки корректируется в порядке саморегулирования бессознательными реакциями, так искусство представляет процесс саморегулирования в жизни наций и эпох» 219.

Мнение Юнга позволяет отчетливее истолковать смысл постигшей зрелого Пушкина неудачи.

Поэт изо всех сил пытался променять уязвимость и неприкаянность подлинного творца на мишуру преуспеяния. Не осмелившись ощутить и выразить неизведанное, он подлаживался к господствующим мнениям. Вместо того, чтобы раскрыть свою неповторимость, он старался походить на других. Вот почему его творчество не ознаменовалось никакими духовными открытиями.

В судьбе Пушкина нет ничего загадочного, наоборот, ее закономерный смысл служит каждому из нас уроком. Из-за неумения распознать свою натуру и довериться себе он совершил худшее из того, что может вытворить человек над собственной личностью, — отрекся от себя.

Коль скоро сделан главный вывод, ради которого написана эта книга, могу теперь объяснить, зачем я вообще взялся за такой не слишком легкий и приятный труд.

Ошибутся те из читателей, кто заподозрит меня в тщетной попытке обесценить авторитет великого поэта. Наоборот, нам надлежит уяснить подлинную ценность его творчества, пускай вопреки доходящей до абсурда отечественной традиции воспринимать Пушкина как абсолютное совершенство, безупречное во всех отношениях. Без сомнения, он принадлежит к числу тех художников, которые, как выразился А. Камю, «зная пределы своего дарования, никогда их не преступают, зато наделены чудесной непринужденностью в том, что им отпущено» 220.

Вот этого абсолютно не могут взять в толк нынешние пушкинисты, которые довольствуются намоленной чудотворной иконой поэта, даже не осмеливаясь заглянуть под ее сусальный оклад. Когда, например, В. С. Непомнящий называет Пушкина «величайшим мастером сюжета» 221(очевидно, даже не подозревая об анализе пушкинских фабул в классической работе Ю. Н. Тынянова), исследователь не просто городит умильную чепуху. Он тем самым лишает себя возможности хоть как-то разобраться в творчестве поэта.