Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Нетрудно заметить, что автор совершает невольное надругательство над здравым смыслом, характеризуя на протяжении одного абзаца « заурядное, неудачное и слабое » развлекательное чтиво как « величайший » роман.

Вообще говоря, творчество Пушкина в 1830-е годы ознаменовано не дерзкими прорывами в будущее, а робким движением вспять, к респектабельным литературным канонам восемнадцатого века. «Идеальный герой русской литературы XVIII в., включенный в сюжет романтического исторического романа, — вот, кажется, формула „Капитанской дочки“, найденная Пушкиным на пути от романтизма к „классицизму“ XVIII в.» 75, — откровенно пишет современный исследователь Д. П. Ивинский.

Совершенно явный стилистический регресс наметился со временем и в пушкинской стихотворной продукции. Например, М. П. Еремин, вслед за многими пушкинистами, указывает на «произведения последекабрьских лет» («Стансы», «Мордвинову», «Друзьям», третья песнь «Полтавы», «Олегов щит», Post scriptum «Моей родословной», «Перед гробницею святой…», «Клеветникам России», «Бородинская годовщина», «На выздоровление Лукулла», «Я памятник себе воздвиг…»), в которых «все заметнее стали обнаруживаться признаки какого-то иного, по внешнему выражению не иронического отношения к стилю классицизма, и, в частности, к оде XVIII века» 76.

В связи с этим М. П. Еремин волей-неволей констатировал: «В конце 1820-х и в 1830-е годы обращение к классицистскому стилю с художественной точки зрения было уже чистым анахронизмом, свидетельством эпигонской бездарности (граф Хвостов, например), зато в официальных сферах такое обращение считалось вполне желательным, потому что классицистская поэзия признавалась образцовой», и «всякая похожесть на классицистский одический стиль» воспринималась как «свидетельство благонамеренности» 77.

Все ту же отчетливую прагматическую мотивацию подмечает и современный исследователь И. В. Немировский, когда пишет о том, что зрелый Пушкин «попытался вернуться к моделям авторского поведения, характерным для XVIII века, когда лицо литературы определял не книжный рынок, а власть с ее „государственным заказом“» 78.

Все эти разрозненные наблюдения дают в совокупности ясную картину деградации позднего Пушкина. Деморализованный критическими уколами писатель, мучительно переживавший охлаждение читательских симпатий, не нашел ничего лучшего, чем обратиться к апробированным образцам прошлого века, старомодным до замшелости, однако не смог их освежить, да и не пытался этого сделать.

С точки зрения современного пушкинского мифа бредовой ересью выглядит мнение П. К. Губера, писавшего в 1923 году: «К XVIII столетию принадлежал и его поэтическим выразителем оказался Пушкин». В позабытой ныне работе наблюдательного исследователя разъяснялось без обиняков: «Завершитель старого, он не мог быть зачинателем нового. Таким образом разъясняется и провал пушкинской школы, и отсутствие влияния на ход позднейшей русской литературы» 79. А ведь так оно и есть.

Сегодня, когда публичное исповедование официальных догматов перестало быть неукоснительным, Э. В. Лимонов утверждает: «Пушкин сильно преувеличен. Причем он не только испарился со временем, как некогда крепкий йод или спирт, но он и был в свое время некрепок. Для нас он едва ли на 10 % интересен. Многое съело время, а многого и не было» 80. Увы, в этих эпатажно дерзких словах есть немалая доля горькой истины.

Отсюда ясно, как ни крути, что Пушкин отнюдь не является краеугольным камнем отечественной словесности. Он был и остался диковинным боковым побегом на русском литературном древе.

Констатируя это, я опять-таки не высказываю ничего принципиально нового. «Форма слишком много значит в его произведениях: она — эта форма — неотделимая от содержания и доведенная до высокой степени совершенства, являет собою не оболочку, а подлинное существо Пушкинской поэзии, — объяснял П. К. Губер. — Пушкин искренно изумился бы, если бы ему стали внушать, что, взяв перо в руки, надо думать о том, что писать, а не о том, как писать. Оба эти вопроса всегда предстояли ему слитые воедино. Значит, здесь мы снова видим резкий разрыв с привычными, прочно установленными обыкновениями русской литературы» 81.

От этих метких соображений исследователь с неизбежностью пришел «к выводу, который должен возмутить и оттолкнуть нас: Пушкин не был выразителем русской культуры». Соответственно, как резюмирует П. К. Губер, «Пушкин не имел продолжателей, не оказал никакого воздействия на дальнейшие судьбы русской литературы, которая немедленно после его смерти пошла своим собственным, отнюдь не Пушкинским путем. Позднейшим поколениям он не завещал ничего, кроме ряда эстетических эмоций» 82.

Сравните сказанное с утверждением Ю. Н. Тынянова о том, что «в 30-х-40-х годах „пушкинский стих“ (т. е. не стих Пушкина, а его ходовые элементы) идет к эпигонам, на страницах литературных журналов, доходит до необычайной скудости, вульгаризируется (бар. Розен, В. Щастный, А. А. Крылов и др.), становится в буквальном смысле слова бульварным стихом эпохи, а в центр попадают явления иных исторических традиций и пластов» 83. Цитата взята из статьи «О литературном факте» (1924), вышедшей практически одновременно с книгой П. К. Губера, то есть до того, как Сталин санкционировал создание официозного мифа о всеобъемлющем Пушкине.

Итак, после гибели Пушкина его литературный авторитет стал огромным, но непосредственное влияние классика на литературный процесс оказалось ничтожным. Уже в 1840-е годы облик отечественной словесности на многие поколения вперед определили Гоголь и Лермонтов, двое действительно великих писателей.

Дело тут не в табели о рангах, а в том, что ложное восприятие Пушкина как новатора и основоположника мешает правильному истолкованию его извилистого творческого пути. Вооружившись таким пониманием в целом, теперь можно перейти к разбору отдельных произведений.

Пожалуйста, запаситесь терпением, читатель. Нам предстоит рассмотреть довольно-таки объемистый пример, чтобы в итоге раскрыть одну из вековечных пушкинских тайн.

До сих пор литературоведы не смогли внятно разъяснить, как и почему Пушкин поспешно завершил длившуюся более семи лет работу над романом в стихах «Евгений Онегин».

Как известно, последнюю, восьмую главу поэт закончил в первую болдинскую осень, 25 сентября 1830 г. Тогда же он составил итоговый план романа в стихах, разбив его на три части по три главы (VI, 527), включая недописанное «Странствие» Онегина.

Между тем при публикации первой главы отдельной брошюркой (в феврале 1825 г.) авторское предисловие к ней начиналось так: «Вот начало большого стихотворения, которое, вероятно, не будет окончено» (VI, 638).