Николай Гуданец - Загадка Пушкина

В классической работе Е. М. Мелетинского «Поэтика мифа» указано, что в архаических мифах «акт первотворения» осуществляет «первопредок-демиург — культурный герой», он же «тотемный предок», который «совершает творческие и культурные деяния», дарует людям неведомые прежде культурные блага и привносит в мир «общую упорядоченность, необходимую для нормальной жизни в равновесии с природным окружением» 51.

Тут сразу вспоминаются слова М. Горького о Пушкине: «Он у нас — начало всех начал» 52.

Надо сказать, перипетии судьбы Пушкина во многих отношениях давали превосходный материал для лепки священного героя, водруженного на фронтон храма советской культуры. Поэтому вся совокупность мыслимых и немыслимых заслуг, а также человеческих достоинств оказалась целиком сфокусирована в одной личности, в колоссальном свободолюбце и бунтаре прометеевского склада, незаслуженно отвергнутом современниками, вдобавок трагически погибшем.

Вот что пишет Б. В. Томашевский: «Характерно, что в юбилей 1937 года родилось определение исторической роли Пушкина, отразившееся на направлении изучения его творчества: „Пушкин — создатель русского литературного языка и родоначальник новой русской литературы“» 53.

Как только Иосиф Виссарионович назначил Александра Сергеевича председателем президиума русской словесности, взамен подлинного Пушкина нам стали подсовывать несусветную легенду о божественном культурном герое. Соответственно, пушкинистика из науки превратилась в эрзац вероучения, а пушкинский миф послужил замечательным инструментом отката к первобытному мышлению, согласно которому ход нашей жизни единолично формируют величественные полубоги, герои, вожди. «Миф объясняет и санкционирует существующий социальный и космический порядок в том его понимании, которое свойственно данной культуре, миф так объясняет человеку его самого и окружающий мир, чтобы поддерживать этот порядок» 54, — писал Е. М. Мелетинский.

Мифологизированный Пушкин представлял собой большую ценность для сталинского режима, в том числе как страстотерпец и пророк, предсказавший свое эсхатологическое возрождение и торжество «по всей Руси великой», как первопредок, загубленный царизмом и возвращенный из царства мертвых в новом коммунистическом обществе. «Наследие Пушкина было принято победившим советским народом, — уверял В. Я. Кирпотин. — Мало того, только народ, освободившийся от эксплуатации и прошедший через ленинское культурное преобразование, впервые понял значение Пушкина во всем его необъятном объеме» 55.

Впрочем, в массовом сознании параллельно формировалась типичная для наиболее архаичных мифов амбивалентная фигура 56Пушкина, не только национального тотема и культурного героя-демиурга, но и ловкого трикстера, который женится на красавице и пользуется милостями царя, будучи хитрым обманщиком, втайне сочувствующим декабристам.

Все та же архаичная нерасчлененность осознания сказывалась и в том, что Пушкин однозначно воспринимался как эталон добродетели, но вместе с тем демонстрировал «повышенный эротизм героя (знак его силы и знак достигнутой зрелости)» 57(Е. М. Мелетинский).

О нюансах и официозной, и народной легенды о поэте можно было бы распространяться долго, но в любом случае сердцевиной мифа является абсолютная гениальность Пушкина и его безусловное первородство.

«Представление о том, что Пушкин — „первый“, по-школьному прочно закрепилось в нашем сознании. Он и „первый поэт“ (т. е. „лучший“, „главный“ поэт), и „создатель русского литературного языка“, и „первый реалист“… При ближайшем рассмотрении это первенство оказывается, конечно, весьма сомнительным: понятно, что поэтов нельзя классифицировать по табели о рангах, понятно, что новая языковая норма вообще не формируется единолично — равно как и новое литературное направление. Но все эти разоблачения почему-то все равно не мешают где-то на уровне подсознания относиться к нему как к „первому“» 58, — пишет ныне М. И. Виролайнен.

Подсознательно внедренный миф чрезвычайно полезен во многих отношениях.

Как и первобытный дикарь, человек сталинистской формации не может не ощущать свое ничтожество по сравнению с героем-демиургом, в одиночку создавшем язык и литературу, или с великим вождем, который уничтожил полчища тайных демонических врагов, сумел выковать могучую индустриальную державу и победить в страшной войне. Но неизбежно возникающее у «хомо советикус» чувство смиренной ущербности, впрочем, благополучно сбалансировано пылкой любовью к изумительному полубогу, той описанной Леви-Брюлем participation mystique, мистической сопричастностью, смягчающей унизительную жуть бытия и скрепляющей воедино логический раздрызг недозрелого сознания.

Таким образом, насильственный регресс народной ментальности к первобытнообщинным формам приносит властям предержащим ощутимые политические плоды. Вообще говоря, всякий раз, когда государственная пропаганда рисует нам светлый образ национального лидера, который своей благодетельной дланью избавил страну от грозной беды, у нас есть серьезный повод насторожиться. А что касается пушкинского мифа, над ним полезно как минимум трезво поразмыслить, чтобы лучше понять самих себя.

Везде и всегда Пушкин выступал в качестве подражателя успешным литературным образцам, а то и плагиатора, беззаботно присваивающего чужие строчки, метафоры, эпизоды и даже сюжеты.

Не приходится думать, будто литературные нравы той эпохи настолько отличались от нынешних, что плагиат считался в порядке вещей. Пушкин писал кн. П. А. Вяземскому в начале декабря 1823 г. из Одессы: «Меня ввел во искушение Бобров; он говорит в своей Тавриде: Под стражею скопцов Гарема . Мне хотелось что нибудь у него украсть а к тому-же я желал бы оставить рускому языку некоторую библейскую похабность» (XIII, 80). Как видим, поэт вполне сознавал, что заимствование чужих строчек является разновидностью кражи, то есть делом предосудительным.

При всем желании Пушкину нельзя поставить в заслугу ни единого литературного новшества, будь то крупного или даже малосущественного. Вплоть до того, что так называемая «онегинская строфа» вовсе им не изобретена, а позаимствована у кн. П. И. Шаликова, из его оды «Стихи Его Величеству Государю Императору Александру Первому на бессмертную победу пред стенами Лейпцига в Октябре 1813 года» 59.

«Пушкин не был нововводителем, — честно писал Н. Н. Страхов в 1874 г. — Он не создал никакой новой литературной формы и даже не пробовал создавать» 60.

Когда Ю. Н. Тынянов отмечал, что «Пушкин наследовал большой форме XVIII века, сделав большой формой мелочь карамзинистов» 61(курсив автора), сквозь бесспорное замечание исследователя просвечивает исподволь вывод об унылой вторичности поэта, который умудрялся лишь по-своему комбинировать овладевшие его воображением готовые методы.