Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Он завещал своим будущим почитателям из трясины, в которой барахтался: «Да будет проклят правды свет» (III/1, 253).

Сила поэтического слова неимоверна. И над Пушкиным сбылось его поразительное проклятие.

Полагаю, можно считать доказанным, что главной причиной Кишиневского перелома стал разгром масонской ложи «Овидий» в 1822 году. Все прочие традиционно называемые причины, такие, как поражение карбонариев или военные неудачи греков, пренебрежимо малы или не совпадают с кульминацией кризиса во времени.

Не следует сбрасывать со счетов гнет подневольного прозябания, хандру и ностальгию по столичным удовольствиям, но эти факторы послужили только фоном духовной катастрофы.

Обоснованно указывая на «главный источник разочарований и горечи», повлекший кризис, Ю. М. Лотман сокрушается: «нам трудно даже представить себе, каким ударом стали для Пушкина разгром кишиневской группы, арест Раевского и отстранение Орлова, зрелище открытого насилия и беззакония в действиях властей, трусости и предательства людей, еще вчера казавшихся единомышленниками или, по крайней мере, вполне порядочными» 208.

Веское мнение уважаемого ученого заставляет призадуматься. Действительно, способны ли мы, рядовые люди из « презренной толпы », вообразить, какие неимоверные духовные сдвиги претерпевал под ударами судьбы великий поэт, вдобавок потрясающе мужественный и предельно искренний человек?

Что ж, перечислим еще раз вкратце основные факты.

Брошенный в тюрьму Владимир Раевский адресует Пушкину стихи, в которых призывает его посвятить лиру гражданскому служению. Однако Пушкин « закаялся » и отвечает на призыв друга отказом. При этом он указывает на совершенно неубедительную и вдобавок ложную причину, а именно, равнодушие читателей к его творчеству.

Зря Ю. М. Лотман пеняет нам на нехватку воображения. Вовсе не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сделать напрашивающиеся выводы. Как ни печально, никакой загадки тут нет, и поведение Пушкина совершенно недвусмысленно.

Будь пушкиноведы немного проницательнее, рельефные образцы самообмана в творчестве Пушкина давно украсили бы учебники психологии.

Его стихи изобилуют попытками бегства от действительности в уютный мирок благовидной лжи. Хотя, строго говоря, есть немалая разница между подсознательной рационализацией и просто ложью, а тем более, поэтическим вымыслом. Главное отличие состоит в том, что обманутый истово верит собственным словам.

Всего две строчки в стихотворении «К Овидию» (1821) содержат целый букет явных отклонений от истины:

Поэт, который в стихах, письмах и разговорах то и дело кокетничал своим африканским происхождением и соответствующим пылким нравом 209, вдруг преображается в славянина, да еще и « сурового » вдобавок.

Как мы помним, в апреле 1820 г. Пушкин пролил в кабинете Карамзина буквально лужу слез, умоляя спасти его от ссылки в Сибирь. Теперь же он беззастенчиво позерствует, отгораживаясь от унизительных воспоминаний.

Упомянутые Овидием в «Tristia» ручьи слез, пятнавших его рукописи 210, служат для Пушкина поводом покрасоваться в сравнении с великим собратом. Его горделивая снисходительность выглядит предельно искренней, и закрадывается подозрение, что броня жалкого самообмана сделала поэта вовсе нечувствительным к собственной фальши.

Все так же, наперекор очевидности, он изображает свою высылку на юг как добровольное изгнание. Сходным образом в элегии «Погасло дневное светило…» (1820) Пушкин аттестует себя «искателем новых впечатлений» (II/1, 147), бежавшим из отеческих краев.

«Видеть в этом образе — образе беглеца, добровольного изгнанника — лишь цензурную замену фигуры ссыльного нет достаточных оснований» 211, — отмечает Ю. М. Лотман. Пожалуй, так оно и есть. Однако трудно согласиться с исследователем, когда он далее утверждает, что «смысл трансформации образа ссыльного в беглеца» коренится в «типовом романтическом „мифе“». Поскольку в «универсуме романтической поэзии» движение равнозначно освобождению, возникает «устойчивый романтический сюжет — „изгнание есть освобождение“» 212.

По ходу элегантной культурологической манипуляции измаявшийся юноша с уязвленным бешеным самолюбием превращается всего лишь в « типового » романтика. На сладкий самообман поэта наслаивается слепота ученого, которому исследовательские шоры мешают разглядеть пушкинскую игру в прятки с болезненной действительностью.

К тому же здесь Ю. М. Лотман лишний раз водружает поэта на прокрустов пьедестал своей концепции, согласно которой «гениальный мастер жизни» Пушкин всегда и во всем руководствовался «сознательной и программной жизненной установкой», а его стихи и поступки свидетельствуют «о навыке строгого самоанализа и сознательной лепке своего характера, устранении из него всего, что не соответствовало обдуманной норме поведения» 213.

Все это написано ученым о ком-то другом, не о Пушкине. Возможно, о себе самом.

Уже упоминавшееся черновое письмо из Михайловского императору Александру I (1825) позволяет уяснить, каким извилистым путем воображение Пушкина превратило высылку по одобренному царем вердикту Государственного совета в добровольное изгнание: «Я решился тогда вкладывать столько неприличия и столько дерзости в свои речи и в свои писания, чтобы власть вынуждена была, наконец, отнестись ко мне как к преступнику: я жаждал Сибири или крепости, как средства для восстановления чести» 214.

При сопоставлении с биографическими фактами здесь обнаруживается все тот же, удручающе нелепый и очевидный самообман.

По ходу своих дерзких эскапад Пушкин явно не допускал и мысли о возможной каре. Напомним, что он оказался первым вольнодумцем, понесшим наказание за прошедшие к тому времени девятнадцать лет правления Александра I. А если уж поэт так горячо жаждал « восстановления чести », ему никак не следовало рыдать в кабинете Карамзина, умолять о заступничестве и униженно ручаться честным словом за свое примерное поведение впредь.

Таким образом, либо Пушкин в письме императору зачем-то конструировал « типовой романтический „миф“ », согласно Ю. М. Лотману, либо взахлеб лгал, пытаясь снискать уважение. Однако в зазоре между этими двумя не слишком правдоподобными версиями есть место для еще одной гипотезы.

Можно предположить, что мы имеем дело с одним из случаев так называемой рационализации, которые хорошо известны психоаналитикам. Например, Э. Фромм указывает, что «человек может пытаться устранить противоречия в своих чувствах с помощью идеологической конструкции или прикрыть подавляемую им мысль такой рационализацией, в которой выражается прямо противоположная идея» 215.