Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Слухи насчет грядущего разворота внутренней политики Николая I в сторону либерализма, увы, оказались беспочвенными. Пушкинский « образ мнений » касательно крепостничества, дворянства и бюрократии так и останется « нигде не обнаруженным ».

Ну и правильно, скажет умудренный историческим опытом читатель, не всем же на виселице болтаться или в каторжном бараке гнить.

Совсем некстати приходят на память жгучие слова Осипа Мандельштама из «Четвертой прозы».

«Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые — это мразь, вторые — ворованный воздух. Писателям, которые пишут заведомо разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Дом Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда.

Этим писателям я бы запретил вступать в брак и иметь детей. Как могут они иметь детей? — ведь дети должны за нас продолжить, за нас главнейшее досказать — в то время как отцы их запроданы рябому черту на три поколения вперед» 216.

Конечно же, Мандельштам писал здесь о своих трусливых и продажных современниках. Ни в коем случае не о «солнце русской поэзии». Он и не подозревал, что ненароком угодил и любимому им Пушкину не в бровь, а в глаз.

После Кишиневского кризиса Пушкин на всю жизнь приобрел «полный иммунитет» к «политической заразе», как выразился Н. О. Лернер 217. Доля изгнанника показалась ему непосильно горькой, и до конца своих дней сломленный «певец свободы» старательно избегал поступков, которые могли бы вызвать малейшее неудовольствие властей.

К тому же арест Владимира Раевского безусловно произвел на Пушкина сильнейшее, неизгладимое впечатление. Рассказывая о своем посещении ссыльного поэта в Михайловском в январе 1825 г., И. И. Пущин вспоминает: «Когда я ему сказал, что не я один поступил в это новое служение отечеству, он вскочил со стула и вскрикнул: „Верно, все это в связи с майором Раевским, которого пятый год держат в Тираспольской крепости и ничего не могут выпытать“» 218. Вот первое, что пришло на ум Пушкину, едва речь зашла о тайном обществе.

В начале 1824 г. Пушкин сопровождал И. П. Липранди в поездке из Одессы в Бендеры, и ему представился случай навестить В. Ф. Раевского, который уже два года томился в тюремной одиночке. На обратном пути поэт остановился на ночлег у брата Липранди в Тирасполе, а затем, по свидетельству мемуариста, произошло вот что.

«Когда он проснулся, брат мой был уже у Сабанеева и, возвратясь, нашел Пушкина готовым к отъезду. Но предложение видеться с В. Ф. Раевским, на что Сабанеев, знавший их близкое знакомство, сам выразил согласие, Пушкин решительно отвергнул, объявивши, что в этот день, к известному часу, ему неотменно надо быть в Одессе. По приезде моем в сию последнюю, через полчаса, я был уже с Пушкиным, потому, как замечено мною выше, всегда останавливался в клубном доме Отона, где поселился и Александр Сергеевич. На вопрос мой, почему он не повидался с Раевским, когда ему было предложено самим корпусным командиром, — Пушкин, как мне показалось, будто бы несколько был озадачен моим вопросом и стал оправдываться тем, что он спешил, и кончил полным признанием, что в его положении ему нельзя было воспользоваться этим предложением, хотя он был убежден, что оно сделано было Сабанеевым с искренним желанием доставить ему и Раевскому удовольствие, но что немец Вахтен не упустил бы сообщить этого свидания в Тульчин, „а там много усерднейших, которые поспешат сделать то же в Петербург“, — и пр. Я переменил разговор, видя, что куплеты „Певца в темнице“ были главной причиной отказа, и находил, что Пушкин поступил благоразумно: ибо Раевский не воздержался бы от сильных выражений, что, при коменданте или при дежурном, было бы очень неловко, и, как заключил я во время разговора, Александр Сергеевич принимал это в соображение. „Жаль нашего Спартанца“, — не раз, вздыхая, говорил он» 219.

По свидетельству того же Липранди, «Александр Сергеевич всегда восхищался подвигом, в котором жизнь ставилась, как он выражался, на карту. Он с особенным вниманием слушал рассказы о военных эпизодах; лицо его краснело и изображало жадность узнать какой-либо особенный случай самоотвержения; глаза его блистали, и вдруг часто он задумывался» 220. Но на сей раз, как видим, античная доблесть Раевского вызвала у Пушкина не восхищение, а сожаление.

Достойно удивления, до чего разительно и наглядно переменился бесшабашный храбрец и бунтарь. Если в январе 1822 г. Пушкин поспешил предупредить Раевского о грозящем аресте, то теперь он побоялся навестить своего лучшего друга, собрата по музе, уже два года томящегося в тюремной одиночке. Да и беспомощная попытка соврать при объяснениях с Липранди не допускает двоякого истолкования.

Упоминая этот случай в очерке жизни и творчества Пушкина, Ю. М. Лотман, вслед за автором воспоминаний, расточает похвалы отменному благоразумию и необычной в данном случае подозрительности доверчивого по натуре поэта 221. Но если разобраться непредвзято, эпизод не вызывает восхищения. Пушкин отказался совершить даже не подвиг во имя дружбы и человеколюбия, а совершенно естественный поступок, вовсе не предосудительный, отнюдь не грозивший сколько-нибудь серьезными последствиями. Крепко вразумленный гонениями поэт побоялся даже крохотного пятнышка на своей репутации, впрочем, и без того вдрызг изгаженной в глазах властей.

Не пройдет и двух лет, как грянет восстание на Сенатской площади, а потом Пушкин сделает свое знаменитое признание Николаю I на аудиенции в Кремле: «все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем» 222. После того, как бывший «певец свободы» побоялся всего лишь проведать близкого друга в тюрьме, эти слова выглядят кокетливой фальшью и расчетливой игрой на струнке рыцарственности.

Поскольку миф о редкостной храбрости Пушкина общеизвестен и никем не подвергался сомнению, попробуем для начала уточнить необходимые понятия.

Смелость бывает разной. Вовсе не требуется сверхчеловеческого мужества, чтобы затевать пьяную драку или щеголять показной доблестью у дуэльного барьера. Совсем другое дело, когда неведомый тебе чиновник в погонах подшивает в твое пухлое досье очередную бумажонку, возможно, злобно лживую. Этот поклеп тебе никогда не предъявят в лицо, и ты заведомо не сумеешь оправдаться. Облыжная бумажонка исковеркает всю твою жизнь, обречет на нищее прозябание в глуши.

А вездесущие шпики завидуют и ненавидят, они рады выслужиться, они готовы раздуть любую мелочь до размеров государственного преступления. И надо вести себя безукоризненно, не давая доносчикам ни единой зацепки. Иначе тебе не видать сытой и спокойной жизни. Вот что накрепко усвоил поэт в Кишиневе.