Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Нередко подспудные хитросплетения травмированной психики оказываются гораздо сильнее, чем интеллект и воля. В результате возникает разрыв с реальностью, и человек безоговорочно подчиняется лукавым уверткам своего подсознания.

Найти другое разумное объяснение вышеприведенным пушкинским текстам не получается. Разумеется, эта догадка не слишком вяжется с трафаретным обликом гениального поэта, лучезарного мудреца и несравненного героя. Но факты упрямо диктуют свое.

Не всякий писатель наделен умением пристально, с беспощадной честностью вглядываться в закоулки собственной души. Хотя, наверно, именно в этом состоит великий дар, неотделимый от призвания великого художника — такого, как Лермонтов или Достоевский. А за неимением этого дара, но при наличии таланта остается мастерить кружева из банальностей, пусть даже изящные и блистательные, завораживающие публику и до поры до времени восхищающие критиков.

Так или иначе, сложно отделаться от впечатления, что Пушкин безусловно верил написанному под диктовку своего подсознания. Он всерьез полагал, будто отправился в добровольное изгнание, не пролив ни слезинки. Несмотря на восторженное преклонение окружающих, он ощущал себя среди равнодушной и хладной толпы, перед которой негоже метать бисер свободолюбия. Ему не удалось найти другого способа, чтобы сохранить драгоценное самоуважение.

С учетом этого прискорбного обстоятельства мы можем понять наконец, как и почему написаны письмо Александру I, стихотворения «К Овидию», «Свободы сеятель пустынный…», оба послания к Владимиру Раевскому.

У Пушкина сплошь и рядом зарифмованный самообман магически преображает ранящую, гнетущую реальность. Лишь осознав это, можно найти ключ к верному прочтению многих стихотворений поэта, в том числе программных — таких, как «Разговор книгопродавца с поэтом», «Поэт и толпа», «Памятник».

Впрочем, подробно развивать наметившуюся тему здесь излишне. Нас пока главным образом интересует, что же случилось с «певцом свободы» в южной ссылке.

А произошло вот что. К осени 1822 г. Пушкин пережил полное крушение всех своих надежд на освобождение. Более того, судьба дала ему достаточно веские наглядные поводы для худших опасений. И он сделал выводы.

Если в 1821 г. поэт « закаялся » писать стихи в оппозиционном духе, то после 1822 г. он уже не позволяет себе никаких резких высказываний в адрес правительства. Вообще всю последующую жизнь он подчеркнуто воздерживается от поступков, публикаций или высказываний, которые могли бы вызвать неудовольствие властей, заронить малейшие подозрения в нелояльности.

Пылкий юноша, искавший « цель благородную », превращается в циничного эгоиста и мизантропа.

Из неистового бунтаря-тираноборца получился смирный и здравомыслящий монархист.

На смену «певцу свободы» приходит апологет чистого искусства, впрочем, не гнушающийся рифмованными славословиями царю или острыми политическими стихами (например, «Клеветникам России»).

Все это уже не догадки, а факты.

Такую резкую метаморфозу нельзя объяснить ничем, кроме простой и не слишком симпатичной причины. Испуг. Глубочайший страх перед властями, угнездившийся в душе поэта на всю оставшуюся жизнь.

Увы, нет ни малейших оснований предполагать, будто смена исторических обстоятельств или накопление жизненного опыта постепенно привели поэта к радикальной перемене его юношеских взглядов. Кишиневский перелом совершился слишком быстро, на протяжении полугода. А в результате Пушкин не столько переменил свои убеждения, сколько попросту не рисковал их высказывать. На сей счет имеются прямые доказательства, которые в пушкинистике принято замалчивать или безбожно извращать.

Хорошо известно, что весной 1826 г. Пушкин в прошении на высочайшее имя изложил «всеподданнейшую просьбу» о помиловании «с истинным раскаянием и с твердым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем и готов обязаться подпискою и честным словом)». Вскоре, при личной встрече с Николаем I это обещание оказалось повторено и скреплено рукопожатием.

Незадолго до того, 7 марта 1826 г. ссыльный Пушкин писал В. А. Жуковскому: «Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости» (XIII, 265–266). Разумеется, это написано в расчете на перлюстрацию, и вместе с тем совершенно искренне.

Тут не оговорка и не мимолетная слабость, а сознательная жизненная позиция: помалкивать, чтобы не навлечь на себя гнев могущественных властей.

Аналогичное признание имеется в черновых набросках «Опровержение на критики», написанных осенью 1830 г.

Глубоко уязвленный «фиглярством и недобросовестностью» (XII, 152) литературной критики (Ф. В. Булгарина и Н. А. Полевого и др.), в частности, меткой кличкой «мещанин во дворянстве» (XII, 160), Пушкин заявляет: «Но от кого бы я ни происходил — от разночинцев, вышедших во дворяне, или от исторического боярского рода, одного из самых старинных р.<���усских> родов, от предков, коих имя встречается почти на каждой странице истории нашей, образ мнений моих от этого никак бы не зависел; и хоть нигде доныне я его не обнаруживал и никому до него нужды нет , но отказываться от него я ни чуть не намерен» (XII, 161, курсив добавлен).

Может показаться, что Пушкин здесь говорит исключительно о своем отношении к общественным предрассудкам. Ничего подобного. Ему совершенно незачем было утаивать свое неприятие сословной розни или аристократической спеси, тем более, уже в следующей фразе он черным по белому пишет: «Каков бы ни был образ моих мыслей, никогда не разделял я с кем бы ни было демократической ненависти к дворянству» (XII, 161). А в предыдущих абзацах «Опровержения на критики» указано, что именно авторы «Литературной газеты» «вооружились» против «смешного чванства» «чиновных литераторов» перед мещанами (XII, 152).

С другой стороны, Пушкин понимал, что любой « образ мнений » об аристократии применительно к России будет с неизбежностью опираться на три узловые точки: оценку самодержавия, дворянства и крепостничества. Именно такой ход рассуждений он продемонстрировал еще в августе 1822 г., делая черновые заметки по русской истории XVIII века (XI, 14–17).

Следовательно, и в набросках 1830 г., и в письме Жуковскому 1826 г. Пушкин подразумевает свои потаенные политические взгляды вообще.

Пожалуйста, вдумайтесь, уважаемый читатель, чего стоит творчество знаменитого писателя, который старательно замалчивает свой « образ мыслей ». Если не ошибаюсь, в этом отношении лучший поэт России возвышается особняком среди гигантов мировой литературы.