Зеев Бар-Селла - Сюжет Бабеля

Приехав в село, чекисты идут к председателю сельрады расспросить о ночлеге и задают наводящий вопрос о «вдове» Сулака. Председатель, «простоватый парень», ведет их в ее хату, и чекисты видят там новорожденного младенца. Выйдя от «вдовы», председатель

«[о]глядываясь по сторонам, <���…> рассказал, что Сулак служил когда-то у жовто-блакитных, а от них перешел к папе римскому.

— Муж у папы римского, — сказал Чернышов, — а жена в год по ребенку приводит…

— Живое дело, — ответил председатель <���…>».

Заночевали чекисты у председателя, поужинали и легли спать. Но председатель завел разговор с дочерью. На окрик чекиста, что разговор мешает ему спать, председатель виноватым голосом отвечает:

«— Вчителька в школе трусов на развод давала, <���…> трусиху дала, а самого нет… Трусиха побыла, побыла, а тут весна, живое дело, она и подалась в лес».

В украинском и южно-русских диалектах слово «трус» означает «кролик». А «сам» — это «муж, супруг» (отсюда, кстати, слово «самец»). И вот супруга, оставшись без мужа, сбегает в лес. Движет ею инстинкт размножения, стремление дать жизнь… И председатель констатирует: «Живое дело».

Но кроме инстинктов, существует и заповедь: «Плодитесь и размножайтесь!» Оттого и на появление младенца у вдовы Сулака председатель реагирует теми же словами — «живое дело».

Впрочем, люди, производящие на свет детей, никакой симпатии не вызывают: мать ребенка — «карлица», а сам ребенок — «младенец с раздутой, белесой головой». Иными словами: уроды, рождающие уродов. А слова председателя о жене Сулака — «вы на эту вдову не глядите, что она недомерок, у ней молока на пятерых хватит. У ней молоком другие женщины заимствуются…» — вызывают у чекиста, глядящего на женщину, склонившуюся над трупом мужа, лишь одну реакцию:

«— Молочная, <���…> я тебе покажу молоко…».

Молоко — это влага жизни… А чекисты жизнь ненавидят, потому что несут смерть.

В село они приезжают с мандатами зоотехников. И это не просто оперативная легенда — это их отношение к людям. А люди для них скот, подлежащий выбраковке.

Это взгляд чекиста. А что видел Бабель?

О председателе, сидящем на печи, сказано: «ворот его рубахи был расстегнут, босые, добрые ноги свисали». Эпитет выбран совершенно неожиданный: «добрые ноги»…

А перед тем председатель говорит, что, оказавшись за границей, Сулак из стана украинских националистов «перешел к папе римскому».

Для чего упомянут здесь Папа Римский? Для того лишь, чтобы дать чекисту повод поиздеваться над председателем — живое дело!.. Папа Римский хранит обет безбрачия, и дети от него не родятся. А младенец откуда взялся? Уж не от непорочного ли зачатия?..

Нет, Папа Римский помянут здесь не случайно.

Вот описание трупа Сулака:

«Ноги мертвеца в польских башмаках с гвоздями, высовывались из телеги».

Здесь важно каждое слово — «польский», «ноги мертвеца», «с гвоздями»…

«Польский» — это католический, и тогда ноги мертвеца и гвозди складываются в один образ — католического распятия.

А у живого человека ноги «добрые», и, значит, жизнь — это добро, а смерть зло. И чекисты, несущие смерть, — несут зло. И сами они зло {387} .

Вот только 1932 год совсем не подходил для вольного слова. И Бабель книгу обезвредил — заменил динамит пластилином. Так что можно было выдергивать чеку безбоязненно.

Из поздних рассказов Бабеля «Карл-Янкель» привлекает наибольшее внимание исследователей. В силу чего удалось опознать и интерпретировать почти все составляющие его элементы.

Содержание рассказа таково:

У кандидата в члены партии Овсея Белоцерковского родился сын. Отец в это время находился в Балтском районе, организуя уборку жмыхов. Оттуда он направил жене поздравительную телеграмму, в которой наказал назвать сына Карлом, в честь Карла Маркса. Домой он вернулся через две недели и узнал, что в его отсутствие набожная теща произвела над младенцем обряд обрезания. Мало того, вместо революционного имени Карл, дала ребенку имя Янкель.

Посоветовавшись с секретарем партячейки, Овсей подал на тещу, Брану Брутман, в суд. Прокурор решил сделать суд показательным и провести его на фабрике имени Петровского. Кроме тещи на скамье подсудимых оказался и малый оператор Нафтула Герчик. Допрошенная в качестве свидетеля мать ребенка Полина, путается в показаниях, на лбу ее выступает кровавый пот, и в это время из соседней комнаты доносится плач ребенка. Объявляется перерыв на кормление. Но оказывается, что ребенка уже кормят — грудь ему дала какая-то киргизка.

Судебное заседание возобновляется, а рассказчик, глядя на сосущего младенца, тихо шепчет: «Не может быть, чтобы ты не был счастлив, Карл-Янкель… Не может быть, чтобы ты не был счастливей меня…».

Михаил Вайскопф квалифицировал рассказ как «вымученный гибрид марксизма с хасидизмом» {388} , но, тем не менее, подвергает его тщательному анализу.

Кровавый пот на лбу Полины Белоцерковской он сопоставляет с Евангелием от Луки (22:44): «И был пот Его, как капли крови, падающие на землю».

А поскольку об адвокате со стороны обвинения, бывшем присяжном поверенном Самуиле Лининге, сказано, что «[е]сли бы синедрион существовал в наши дни, — Лининг был бы его главой», то и само судилище уподоблено суду над Иисусом.

Киргизка тоже упомянута не случайно: это указание на рассказ Всеволода Иванова «Дитё», в котором сибирские партизаны, заставив киргизку кормить русского младенца, замечают, что ее ребенок прибавляет в весе быстрее русского, и киргизенка убивают. Эпизод этот для Бабеля имел особое значение: мать его собственного сына, Эммануила, Татьяна Каширина, вышла замуж за Всеволода Иванова. Иванов ребенка усыновил и перекрестил в Михаила {389} . А в 1929 году чета Ивановых произвела на свет своего сына, Вячеслава… Таким образом, у сына Бабеля появился конкурент.

Дедом Карла-Янкеля был кузнец Иойна Брутман. Иойна — это идишское произношение имени библейского пророка Ионы, а в иврите слово птр [уопа] означает «голубь». В Новом Завете голубь символизирует Святой Дух.

Имя отца указало ремесло его сыновьям:

«В мою пору у него росли три сына. Лучше их голубятни в городе не было. Сыновья кузнеца выходили на Александровский рынок с сотней пар голубей. Перед самой войной они начали водить почтовых голубей. Это была фабрика птицы; они занимали места столько же, сколько и сама кузница. Нельзя было и мечтать о том, чтобы перешибить Иойниных сыновей».