Зеев Бар-Селла - Сюжет Бабеля

В штабе находились Ворошилов, Буденный, инспектор артиллерист Кулик, знаменитый своею черной окладистой бородою, начальник штаба и другие лица из комсостава.

Ворошилов тронул коня и, быстро отделившись от группы штабных, один, даже без ординарца, направился к месту боя.

— Клим, не езди! — крикнул ему вслед Буденный. — Попадешь под обстрел, плохо будет…

Но Ворошилов был уже далеко.

Вернулся он нескоро и прямо подскакал к тов. Кулику.

— Что же ты, борода, по своим бьешь?! — сказал он инспектору артиллерии, осаживая подле него разгоряченного, покрытого мыльною пеной коня.

— Что, отец, — обратился к инспектору Буденный, — говорил я тебе: бей подальше!

Но благоразумный и заботливый в отношении других Буденный сам был так же горяч и смел, как и Ворошилов, как и славные бойцы Первой конной.

Буденный появлялся неожиданно на том участке фронта, где положение было особенно трудным, где нам со стороны неприятеля грозил прорыв, обход, особо серьезная атака.

— Это вы что же?! Отступать?! Замялись?!. — кричал он своим высоким голосом, привставая на стременах.

Затем, повернув коня, во главе бойцов кидался вперед и всех увлекал за собою.

Под Бродами был момент, когда Буденный со штабом, увлеченный атакою, налетел на большие неприятельские силы. Ему грозило окружение, но он со свойственной ему боевой находчивостью и смелостью вырвался из вражеского кольца.

Когда полки возвращались на бивуак после боя, их можно было различить по песням.

Кубанцы пели протяжно, стройно, мелодично. Пение их, однако, порою смахивало на церковный хор. Донцы пели лихо, с гиканьем и присвистом. Но особенно выразительно пели ставропольцы. Они вообще держались особняком, по-семейному. (Часто в полку или эскадроне воевала вся семья, все мужчины: отец, сыновья, племянники).

Под эти песни не один командир и комиссар после напряженного трудового дня, вспомнив понесенные потери, иногда убитого друга, невольно опускал голову и грустно поникал в седле.

Но не время было грустить и предаваться меланхолическим чувствам.

— Интернационал! — раздавалась команда, и бойцы затягивали слова пролетарского гимна.

Под его мощные, призывные звуки отряд бодро и весело в'езжал на бивуак.

На бивуаке нужно было подумать о еде, о мытье, почитать газету, поговорить с местными жителями, поухаживать за своим боевым товарищем и другом — конем.

У меня был конь лучший в дивизии. Начальник дивизии давно на него зарился и не раз предлагал мне обмен.

— Не согласен! — коротко, но твердо отвечал я ему.

Тогда он под предлогом, что его кони измучены большим переходом, начдив взял моего коня на несколько часов — и не вернул, а прислал двух своих коней.

Все мои усилия получить коня обратно были напрасны, и я не могу описать до какой степени я страдал.

Я не мог забыть этой потери. Но рассказ Бабеля (в его «Конармии») о том, будто я под влиянием этого случая подал заявление о выходе из партии, — неверен.

Созданная Лениным ВКП(б) была, есть и будет подлинным организатором, вождем и вдохновителем героизма масс.

Все бойцы понимали значение происходящей борьбы, все с интересом следили за политическими новостями, за тем, что делается на других фронтах гражданской войны и за рубежом.

Иной раз, когда номера «Красного кавалериста» раздавались при выступлении с бивуака, бойцы читали свою газету, сидя на конях. Если случалось в такой момент обернуться в седле, весь эскадрон представлялся как бы прикрытым бумажными щитами.

Прочитанное тот же горячо обсуждалось. Получался своеобразный митинг на конях.

Иной боец, взглянув на соседа, замечал, что тот держит газету вверх ногами.

— Переверни! — замечал он с легкой усмешкою.

И уличенный в неумении обращаться с печатным словом боец, стыдясь своей неграмотности, торопливо прятал газету в кобуру.

— На бивуаке сестра прочитает, — сконфуженно пояснял он.

Надежды бойца на помощь сестры никогда не бывали напрасны. В каждом эскадроне было по одной-две сестры милосердия. То в шароварах, то просто в короткой юбке, в куртке, часто добытой из польского обоза, с повязкой Красного креста на рукаве, сидя в седле по-мужски, сестры оказывали бойцам первую помощь и на бивуаке и в самый разгар боя.

С наганом у пояса и сумкою за плечами, где хранились бинты и йод, шли они в атаку вместе с эскадроном.

За это бойцы платили своим сестрам самой чистой любовью. На бивуаке сестре подносился первый котелок супу, первый ком сена доставался ее коню.

Случалось, что при встрече двух эскадронов кто-нибудь из бойцов задевал чужую сестру.

— Сестрица-то у вас какая! — говорил он, втягивая щеки, чтобы изобразить худобу сестры, или подпирая нос пальцем, чтобы посмеяться над ее курносостью.

Бойцы вступались за свою сестру, и раздавалась многоэтажная брань, не очень подходящая для женского слуха.

Да, это случалось, как случалось и многое другое, что характеризует солдата в походе. Но все же красноармеец — солдат особого рода: Федот, да не тот. Ибо главное не в брани и не в других подобного рода вещах. Главное в том, что Красная армия сознает себя частью великого целого, ведущего борьбу за освобождение трудящихся от ига эксплоататоров.

Заключительная часть «воспоминаний С. Мельникова» (от слов «Надежды бойца на помощь сестры…» и до конца) представляет собой зеркальную (то есть диаметрально противоположную по изложению фактов) версию статьи И. Бабеля «Ее день», опубликованной за подписью «К. Лютов» в газете «Красный кавалерист» от 18 сентября 1920 г.

Я заболел горлом. Пошел к сестре первого штабного эскадрона Н-дивизии {520} . Дымная изба, полная чаду и вони. Бойцы развалились на лавках, курят, почесываются и сквернословят. В уголку приютилась сестра. Одного за другим, без шума и лишней суеты она перевязывает раненых. Несколько озорников мешают ей всячески. Все изощряются в самой неестественной, кощунственной брани. В это время — тревога. Приказ по коням. Эскадрон выстроился. Выступаем.

Сестра сама взнуздала своего коня, завязала мешочек с овсом, собрала свою сумочку и поехала. Ее жалкое холодное платьице треплется по ветру, сквозь дыры худых башмаков виднеются иззябшие красные пальцы. Идет дождь. Изнемогающие лошади едва вытаскивают копыта из этой страшной, засасывающей, липкой волынской грязи. Сырость пронизывает до костей. У сестры — ни плаща, ни шинели. Рядом загремела похабная песня. Сестра тихонько замурлыкала свою песню — о смерти за революцию, о лучшей нашей будущей доле. Несколько человек потянулось за ней, и полилась в дождливые осенние сумерки наша песня, наш неумолкающий призыв к воле.