Зеев Бар-Селла - Сюжет Бабеля

Но параллель с Горьким ведет еще дальше, и надо ее довести до конца. Горький не был только бытописателем босяков: он вообще рассказывает о босяках неправду, и теперь ни один толковый человек на этот счет не заблуждается. Миссией Горького было нарисовать перед обществом увлекательную картину того, что обществу главным образом недоставало для данного исторического момента: картину волевого активного начала в жизни, картину импульса в противовес рефлексии. Нарисовать эту картину мог только рассказчик небылиц, только сказочник, ибо нигде в царстве действительности таких людей импульса не было, и в босяцком мире меньше всего. И Горький выбрал босяцкую среду просто в качестве традиционного сказочного царства «за тридевять земель», о котором можно рассказывать небылицы, потому что публика его не знает. Горький так и сделал, и так было нужно, и как бы мы ни вольничали теперь, критикуя в пух и прах его новые писания, социальная роль его «небылиц» принадлежит истории и будет ею оценена в высокую меру. Но у Юшкевича, насколько могу судить, аналогичной миссии нет и история обоих коллективов, к которым его можно причислить — российского и еврейского — не возложила на его плечи, кажется, никаких особенных задач. И поэтому с особенною тревогой «ставится вопрос»: а идет ли сходство с Горьким так далеко, что и г. Юшкевич рассказывает небылицы? Не могло ли бы оказаться при тщательной проверке, что г. Юшкевич не только еврейского быта не отражает, но не отражает по-настоящему и внутреннего содержания той жизни, о которой пишет?

Прошу не понять меня ошибочно. Я не принадлежу к тем рыцарям поджатого хвоста, которые ворчат, что Юшкевич — особенно своими пьесами — «бламирует» {516} еврейство. Я, напротив, полагаю, что ни «В городе», ни «Король» не исчерпывают и половины того, что творится внутри современного еврейства, а раз оно творится внутри, то надо и писать об этом во всеуслышание. Есть у евреев и проституция, и эксплоатация , и вообще все пороки людские, кроме пьянства, да и последнее начинает завоевывать почву. Только при поджатом хвосте можно ограничивать искусство для надобностей апологии или борьбы с антисемитизмом. Но я задаю свой вопрос единственно с точки зрения интересов самого искусства. Г. Юшкевич сам на себя смотрит не как на сказочника, а как на реалиста, и с этой меркой в руках мы должны его художественно судить. А реалистическое искусство должно быть правдиво — и поэтому оно должно быть типичным по отношению к изображаемой среде. Можно пренебречь деталями быта ради крупных социальных и[н]тересов, но ведь не для всякой среды характерен один и тот же социальный процесс. Можно рассказывать о мужиках[,] совершенно не задевая бытовой стороны, но нельзя живописать развитие Zweikindersystem в русской деревне, потому что для русской деревни эта «система» абсолютно не типична. Ведь и помимо бытовых мелочей, всякая среда обладает известным своеобразием более крупнаго колибра ,своеобразием в основных чертах и главнейших переживаниях. Взять среду, которую до сих пор на русском языке изображали только с этнографической стороны, и вскрыть в ней общечеловеческие моменты — это очень хорошо; но вопрос в том, насколько они автором вскрыты, а не притянуты — существуют ли они уже в осязаемой жизни, или только мелькают у самого автора в глазах, от большого усердия. Не случилось ли это и с г. Юшкевичем?

Тут нужна тщательная проверка; я не критик и не беру на себя этой задачи, но как раз о «Короле» могу высказать с полной уверенностью: тут г. Юшкевич не реалист. Тут он не вгляделся в свою среду и не из нее выхватил то, что поразило его художественную восприимчивость: тут он заранее составил себе шаблон из ходячих понятий классовой борьбы, эксплоатации[,] ницшеанизированного любостяжания, и попытался вылепить нечто подобное из своей еврейской обычной глины. И это большая художественная ошибка, и еще большая социальная несправедливость. Именно еврейская среда имела право на то, чтобы писатель-социалист не навязывал ей своих шаблонов классовой розни, а скопировал бы то, что она сама в этой области выработала. В еврействе уже около 15 лет развивается интенсивно рабочее движение, достигшее солидного развития вширь и вглубь.

Хроника еврейской жизни представляет куда более густой перечень экономических стачек и актов экономического террора, чем соответствующие страницы русской летописи. В средине 1905 года один литератор, побывший на Литве, прочел в Териоках реферат о своих наблюдениях и объявил, что там диктатура пролетариата есть почти совершившийся факт — и этот литератор был, с внешней стороны, очень тогда недалек от истины. Поэтому для беллетриста интересующегося классовыми трениями, эта среда представляет неисчерпаемое море: закидывай сеть, тащи и описывай. И так поступил бы всякий художник, обладающий даром непосредственного восприятия из жизни, даром брать свои картины из действительности, а не из собственного только воображения и собственной начитанности. Но у него при этом получалась бы совершенно другая картина, чем та, что родилась у г. Юшкевича.

Эксплуататоры и эксплуатируемые существуют и в еврействе, вражда между ними очень велика и борьба ведется — по крайней мере до недавна велась, — с большим обоюдным ожесточением.

Но размеры борьбю , обстановка борьбы совершенно не та, что у г. Юшкевича. Я бы скорее допустил, что Король его типичен сам по себе, как вариация старого типа жида-стяжателя (конечно, г. Юшкевич этого не имел в виду): но в своей классовой позиции, как хозяин эксплуататор, Король совершенно не характерен для еврейского социального плаца. Этот плац есть сплошное царство мелкого хозяйства, крохотных лавочек, крохотных мастерских, крохотных фабричек с крохотным количеством рабочих, почти всегда юношей в самом зеленом возрасте. Хозяин такой лавочки или фабрички всегда под рост своему делу: это приблизительно такой же бедняк, как его рабочий, только с тою разницей, что хозяин старше и благословен от Бога семьею. Это не мешает ему быть эксплуататором и выжимать соки из запроданного ему труда: напротив, именно бедность и удваивает его усердие в этом направлении, и недаром крупное производство не знает ничего подобного тем формам экономического угнетения, которые свирепствуют в мелком ремесле. Но это все-таки не Гроссман. Это не Король, в тот же раб, тот же поденщик, осужденный силою вещей или голодать, или драть шкуру со своего ближнего, со своего же брата бедняка. Еврейская классовая борьба не есть борьба между могущественным Королем и стиснутыми в его руке вассалами: это драка между двумя каторжниками, прикованными к одной и той же тачке, борьба на ничтожном пространстве, где нельзя развернуться, где при наивысшем напряжении сил, при самой полной победе рабочий не может вырвать у своего душителя ничего, кроме ломанного гроша, потому что ломанный грош цена настоящему еврейскому Гроссману со всей его амуницией…