Зеев Бар-Селла - Сюжет Бабеля

Дорогойченко свой роман «Молодежь», если и опубликовал, то в другом издательстве. Ясенский «Бандосов» не написал… Роман Бабеля в свет не вышел. Но издательство могло сообщать только о тех книгах, которые были включены в план. А чтобы включить книгу в план, издательство должно было подписать с автором договор. Знаем ли мы что-нибудь о таком договоре с Бабелем?

Конечно! — 9 июня 1929 года из Ростова на-Дону Бабель отправил письмо редактору издательства «Земля и Фабрика» Головкину Н. А.:

«Дорогой т. Головкин.

Значит, мы оба живы. Это очень хорошо. Еще мы завинтим дела. Не могу Вам сказать, как я обрадовался, получив от Вас весточку. Видно, не скоро еще нас черти приберут. Договоры Вы, верно, поручаете составлять уполномоченным дьявола. Я написал Ионову, что я думаю об этом адском измышлении.

Подписал я его в надежде разжалобить Вас после представления материала. Получив это послание, забудьте о шапке, о предстоящем отпуске, о чистке соваппарата и, схватив в кулак деньги, мчитесь на телеграф. Как бы мне не издохнуть до получения денег. Очень уж Вы задержали отсылку договора. В надежде на гонорарий я приобрел себе выдающегося качества парусиновые штаны и вышитую малороссийскую рубашку. И такой это был необдуманный поступок, что обедаю я теперь только в гостях. Шлите деньги, а то некому будет писать.

Ваш И. Бабель» {513}

Так что письмо известно, и повод понятен: договор подписан, платите аванс! И условия договора, как следует из письма, были самые кабальные… Не знали мы только, что именно Бабель издательству предложил…

И вот теперь туман рассеялся — это был роман!

Остается понять: о чем Бабель в означенном романе хотел рассказать? Об этом ни в письме, ни в газетной заметке не сказано ни слова. Но обратим внимание на дальнейшие поступки Бабеля. А он 29 июня 1929 года шлет из Ростова письмо родным:

«Сегодня уезжаю в Харьков (там надо мне поработать в архивах гражданской войны), потом в Киев, где есть у меня денежные расчеты с кинофабрикой. В Ростов рассчитываю вернуться числа 10–12 июля» {514} .

Поиски документов о гражданской войне в архивах Харькова (в ту пору столицы Украины) могли быть связаны лишь с описанием событий гражданской войны на Украине. Романа об этом Бабель не написал. Но вспомним его жалобы во втором письме Кагановичу (см. выше, в статье «Песнь Лазаря»):

«Я не могу работать, не могу привести к окончанию начатые работы (в их числе — пьеса, которую надо сдать в театре не позже августа, роман о петлюровщине <���…>)»

Мы-то полагали, что «роман о петлюровщине» Бабель придумал на ходу… А он, ведь, мог просто вспомнить о еще одном неисполненном своем обещании…

За автором недавно у нас поставленного «Короля» есть одна видная заслуга в той отрасли русской литературы, которая… которую… которую не знаю как назвать. Даже не знаю, вполне ли тут подходит слово «русская» литература: ведь еще вопрос, определяется ли национальность литературного произведения только его языком. С другой стороны еще больший вопрос, можно ли зачислить г. Юшкевича ohne weiteres в литературу того народа, из которого он происходит и о котором пишет. В виду несчетного множества языков, на которых пишут в разных странах еврейские авторы, вообще очень трудно установить границы понятия «еврейская литература», так чтобы сразу видно было, кто сюда относится и кто принадлежит к другому ведомству. Потому придется ту метисообразную отрасль, в которой развивает свое творчество г. Юшкевич, определить неуклюжей описательной формулой: г. Юшкевич относится к разряду писателей евреев, пишущих на русском языке художественные произведения, посвященные изображению еврейского быта — И в ряду этих писателей г. Юшкевич имеет за собою крупную заслугу.

Не знаю, причина ли тому его большой талант, и не буду разбирать вопроса, действительно ли он ни насколько талантливее других своих коллег по разряду, старых и новых, меньше известных русской публике или ей совсем неизвестных — Наумова, О. Рабиновича, Бен-Ами, Ан-ского, Айзмана и еще других. Замечу только, что одно несомненно: г. Юшкевич сильнее своих предшественников и ныне здравствующих соратников.

Сила его — особенного свойства; придирчивый судья не без оговорок даровал бы ей свое признание. Это не сила большого молотобойца, который может, когда захочет, сконцентрировать ее в одном моменте, оглушить вас одним ударом и в блеске одной полумгновенной молнии вдруг показать вам всю пропасть земного ужаса. Г. Юшкевич действует иначе. Он кропотлив и терпелив: он собирает ужас по горошинке, складывает горошины в тучу, и опять накладывает, и еще подсыпает, настойчиво, неутомимо, неотвязчиво, пока над душою читателя его книги или зрителя его пьесы не повиснет бесформенное стопудовое бремя под которым сгибаешься и которого не можешь стряхнуть. Если хотите, вся художественная манера г. Юшкевича дана в известной сцене из повести «Евреи», где старый Шлойме рассказывает Нахману статистику ихнего дома. Номер пятый. Две дочери. Продаются. Номер седьмой. Три дочери. Продаются. Номер восьмой. Одна дочь. В больнице… Номер плюс номер, дочка плюс дочка — в сумме получается нечто действительно подавляющее, и это нечто мы называем силой, хотя имели бы одинаковое право назвать это тяжестью. Но каков бы ни был органический состав впечатления, которое оставляет Юшкевич, это впечатление во всяком случае очень велико, и потому его заслуга, о которой я сейчас скажу, приобретает особенную ценность.

Среди беллетристов евреев, пишущих и писавших на русском языке о евреях, г. Юшкевич является новатором. До него беллетристика о евреях носила какой-то этнографический характер. На первый план выдвигались бытовые особенности еврейской среды, цитировать лись»- Б.-С.> или приводились по-русски особенно типические жаргонные словечки, подчеркивались своеобразные традиции и обычаи. Иногда это отдавало неприятным и унизительным привкусом апологии: автор хотел «между строк» «рассеять предубеждения», показать, что, мол, эти бедные еврейчики «тоже люди», и так далее. Но даже остальные произведения, свободные от этого слащавого запаха, были выдержаны в тоне повествований Отелло о безголовых людях и других заморских чудесах. Минутами это напоминало доклад в географическом обществе: посмотрите, люди добрые, какие курьезные люди там живут и какие у них любопытные наряды.

Г. Юшкевич с первых шагов своих показал, что ему чужда эта манера. Он совершенно не интересуется бытовыми черточками и в особенности мало заботится о том, чтобы ознакомить с этими черточками почтеннейшую публику. Он берет еврейскую среду как фон; только предметом его писательского наблюдения служит не этот фон, а отражающиеся на нем обще-человеческие процессы. Он не выбирает характерных словечек, а просто передает по-русски жаргонную речь — несколько, но по-моему не черезчур утрируя. Он трактует еврейскую среду не как этнографический раритет, а как равноценный status, и требует у читателя внимания не к курьезам быта, а к содержанию жизни. И если часто делались попытки объявить г. Юшкевича подражателем г. Горького или как-нибудь иначе найти общие точки между этими двумя писателями, то я сказал бы, что их основное сходство именно в их отношении к быту. В русской литературе о меньшем брате тоже держалась крепкая бытописательская манера, которой отдали дань лучшие представители беллетристического народничества; но на г. Горьком совершенно не отразилось их влияние. Он взял босяцкий мир просто как удобную сцену, чтобы на ней поставить одну картину из «Человеческой комедии». Г. Юшкевич — первый в своей отрасли — сделал то же с еврейской средою. Это — несомненная заслуга. Перейти от изображения внешности к изучению нутра, сделать из объекта читательского любопытства (или — что то же — любознательности) объект серьезного интереса — это бесспорно значит поднять свою отрасль одною важной ступенью выше.