Умберто Эко - Откровения молодого романиста

Надо ли говорить, что и местоположение, и планировка аббатства были мною выдуманы (хоть и основаны в значительной степени на реальных обителях); что начать литературное произведение с рассказа о случайно найденной старинной книге — это древний литературный топос, причем древний настолько, что вступительную главу «Имени розы» я намеренно назвал «Разумеется, рукопись»; и что таинственное произведение Кирхера и еще более таинственная лавка книжных древностей в Буэнос-Айресе тоже были мною выдуманы.

Предположим, что те, кто искал настоящее аббатство и подлинную книгу, — просто наивные читатели, не вполне знакомые с литературными конвенциями. Они взялись за роман случайно, посмотрев экранизацию. Но тот читатель-немец, которого я упомянул, он-то ходит по букинистам и, похоже, знает о Кирхере, то есть образованный человек, хорошо знакомый с книгами и печатным словом. Стало быть, по всей вероятности, многие читатели, независимо от их культурного уровня, не способны провести разделительную черту между вымыслом и реальностью. Они воспринимают литературных героев всерьез, как если бы те были настоящими людьми.

Еще одно замечание касательно отличия (или тождественности) литературных персонажей и живых людей можно найти в «Маятнике Фуко». После посещения фантасмагорической алхимической церемонии Якопо Бельбо с иронией пытается оправдать действия ее участников: «Проблема не в том, чтобы знать, лучше ли они или хуже тех, кто паломничает по святилищам. Я хочу понять, кто такие мы. Мы, считающие, что Гамлет более реален, нежели наша дворничиха. Имею ли я право судить их, я, который бегает за мадам Бовари, чтобы устроить ей сцену ревности?»

В 1869 году, прежде чем пересечь Средиземное море и присоединиться к Гарибальди в его сицилийском походе, Александр Дюма-отец остановился в Марселе и посетил замок Иф, в котором его персонаж Эдмон Дантес, еще не превратившийся в графа Монте-Кристо, провел четырнадцать долгих лет в заточении, постигая науку жизни под водительством мудрого аббата Фариа, обитателя соседней камеры [21] Кстати сказать, аббат Фариа — исторический персонаж. Дюма списал своего героя с реально существовавшего португальского священника. Однако настоящий Фариа при всей его любознательности гораздо больше интересовался месмеризмом и был совершенно не похож на наставника Монте-Кристо. Для Дюма было обычным делом заимствовать героев у истории (как он сделал с дАртаньяном), предполагая, что читателю не важно, какими они были в реальной жизни . В замке Дюма узнал, что для любопытствующих посетителей организованы экскурсии в так называемую «подлинную» камеру Монте-Кристо и гиды рассказывают о Дантесе, Фариа и прочих его персонажах так, словно они на самом деле существовали [22] Когда много лет назад я посетил замок Иф, мне показали не только так называемую «камеру Монте-Кристо», но и туннель, якобы прорытый аббатом Фариа , но ни слова не говорят о прочих именитых узниках, хотя в замке Иф содержались весьма значительные исторические фигуры (например, Оноре Мирабо).

В мемуарах Дюма мы находим такое замечание: «Удел романиста — создавать героев. Придуманный писателем персонаж убивает свой исторический прообраз, исследуемый учеными. Причина в том, что историки общаются с бесплотными призраками, тогда как романисты создают живых людей» [23] Alexandre Dumas, Viva Garibaldi! Une odyssee en i860 (Paris: Fayard, 2002), гл. 4 .

Один знакомый как-то предложил мне организовать симпозиум по следующей теме: «Если нам известно, что Анна Каренина — вымышленный персонаж, не существовавший в реальном мире, почему же мы оплакиваем ее печальную кончину или, по крайне мере, глубоко сопереживаем ее несчастьям?»

Возможно, многие высокообразованные читатели не оплакивают судьбу Скарлетт О'Хара, но даже их трогает судьба несчастной Анны Карениной. Скажу больше, я собственными глазами видел, как высоколобые интеллектуалы обливались слезами в финальной сцене «Сирано де Бержерака», и это неудивительно, ибо если стратегия драматургического произведения направлена на то, чтобы зритель плакал, она заставит плакать любого, независимо от его культурного уровня. Проблема тут не в эстетике: даже великие произведения искусства иногда не вызывают эмоционального отклика, тогда как масса плохих фильмов и дешевых романов с этой задачей успешно справляются [24] Один мой знакомый, человек мягкий и чувствительный, говорил: «Всякий раз, когда вижу на экране развевающийся флаг, плачу навзрыд. Независимо от того, флаг какой страны показывают». В любом случае феномен сопереживания реальных живых людей вымышленным героям описан во многих книгах по психологии и нарратологии. Подробнее об этом см.: Margit Sutrop, Sympathy, Imagination, and the Reader's Emotional Response to Fiction в сборнике Representations of Emotions, eds. Jurgen Schlaeger and Gesa Stedman (Tubingen: Gunter Narr Verlag, 1999), 29–42. См. также: Margit Sutrop, Fiction and Imagination (Paderborn: Mends Verlag, 2000), 5.2; Colin Radford, How Can We Be Moved by the Fate of Anna Karenina? в журнале Proceedings of the Aristotelian Society, 69, suppl. (1975): 77; Francis Farrugia, Syndrome narratifet archetypes romanesques de la sentimentalite: Don Quichotte, Madame Bovary, un discours du pape, et autres histoires в сборнике Farrugia et al., Emotions et sentiments: Une construction sociale (Paris: L'Harmattan, 2008) . Давайте вспомним, что мадам Бовари, персонаж, над которым всхлипывали бессчетные читатели, обычно плакала над любовными романами, которые читала.

Своему знакомому я решительно заявил, что данный феномен не имеет ни онтологической, ни логической значимости и может быть интересен лишь психологам. Мы можем отождествлять себя с вымышленными персонажами и примерять к себе их поступки, поскольку, в соответствии с нарративным соглашением, начинаем жить в их возможном мире, как если бы это был наш реальный мир. Но это происходит не только во время чтения художественной литературы.

Многим из нас доводилось хотя бы раз думать о возможной смерти одного из близких и испытывать при том глубокое потрясение, даже плакать, хотя мы точно знали, что печальное событие пока не произошло, что оно лишь плод нашего воображения. Сей феномен идентификации и проекции — явление абсолютно нормальное и относится, повторяю, к сфере психологии. Если существуют в мире оптические иллюзии, при которых определенные предметы кажутся больше, хотя мы знаем, что они в точности того же размера, что раньше, то почему бы не допустить существования эмоциональных иллюзий? [25] См.: Gregory Currie, Image and Mind (Cambridge: Cambridge University Press, 1995). Катарсис, как его определяет Аристотель, также представляет собою разновидность эмоциональной иллюзии: он зависит от того, насколько мы отождествляем себя с трагическими героями и испытываем страх и сострадание, глядя на то, что с ними происходит .

Я также попытался продемонстрировать моему визави, что способность литературного персонажа вызвать у читателя сострадание и заставить его плакать зависит не только от его (или ее) качеств, но и от культурных традиций читателя — или от степени совпадения нарративной стратегии с его культурными ожиданиями. Так, в середине девятнадцатого века читатели проливали слезы и даже рыдали над судьбою Флер де Мари, героини «Парижских тайн» Эжена Сю, тогда как сегодня злоключения бедной девушки оставляют нас цинично безучастными. При этом всего несколько десятилетий назад многих глубоко тронула история Дженни из книги Эрика Сигала «История любви» (и ее экранной версии).