Умберто Эко - Откровения молодого романиста

По сути дела, Леопольда Блума я знаю гораздо лучше, чем собственного отца. Кто скажет, сколько эпизодов из жизни моего отца остались мне неизвестны, сколькими мыслями он никогда со мною не делился, сколько раз он скрывал от меня свои печали, проблемы, слабости? Сейчас, когда его уже нет в живых, я, наверное, уже никогда не открою эти скрытые и, возможно, фундаментальные страницы его бытия. Как те историки, о которых писал Дюма, я продолжаю впустую размышлять о дорогом моему сердцу и навеки для меня утраченном призраке. Тогда как о Леопольде Блуме я знаю все, что требуется, — и каждый раз, перечитывая «Улисса», открываю что-то новое.

Ученые, имеющие дело с историческими фактами, могут веками спорить о релевантности или незначительности отдельных деталей. К примеру, важно или нет для понимания истории Наполеона знать, что ел император накануне битвы при Ватерлоо? В глазах большинства биографов эта информация является второстепенной. Однако допускаю, что есть историки, которые верят в решающую роль пищи в определении человеческого поведения, и сведения о меню Наполеона (особенно подкрепленные документально) для их исследований представляют чрезвычайную важность.

Художественный текст, в свою очередь, сообщает нам — и весьма точно, — какие детали важны для интерпретации истории, психологии персонажей, и так далее, а какие — не очень.

В конце главы XXXV части второй «Красного и черного» Стендаль рассказывает, как Жюльен Сорель пытается застрелить госпожу де Реналь в церкви Верьера. Сказав, что у Жюльена дрожали руки, автор продолжает: «В этот момент мальчик, помогавший при богослужении, зазвонил в колокольчик перед выносом Святых Даров. Госпожа де Реналь наклонила голову, и на минуту ее лицо почти совсем скрылось в складках шали. Жюльен видел ее уже не так хорошо. Он выстрелил в нее, и промахнулся; выстрелил второй раз — она упала» [35] Цит. по: Стендаль, Красное и черное. СПб.: Азбука-классика, 2°10, пер. А. Чеботаревой .

На следующей странице Стендаль сообщает, что госпожа де Реналь была ранена, но не смертельно: первая пуля прострелила ей шляпу, вторая задела плечо [36] Подробнее об этих двух пулях см.: Jacques Geninasca, La Parole litteraire (Paris: PUF, 1997), II, 3 . Интересно отметить, что по причинам, заинтриговавшим многих критиков, Стендаль очень подробно описывает судьбу второй пули: отскочив от плечевой кости госпожи де Реналь, она попала в готическую колонну, отколов от нее большой кусок камня. Однако, уделив так много внимания траектории полета второй пули, Стендаль почти ничего не говорит о первой.

Читатели до сих пор гадают, что произошло с первой пулей. Уверен, поклонники Стендаля не оставляют попыток отыскать описанную церковь и обнаружить в ней след от первого выстрела Сореля (например, скол на другой колонне). Движимые примерно тем же чувством, поклонники Джеймса Джойса регулярно собирались в Дублине, чтобы найти аптеку, в которой Блум купил лимонное мыло, — и эта аптека действительно существует или, точнее сказать, все еще существовала в 1965 году, когда я приобрел в ней кусок точно такого мыла (возможно, аптекарь наладил его производство лишь для того, чтобы потрафить фанатам Джойса).

А теперь давайте предположим, что некий критик замыслил интерпретировать весь роман Стендаля, приняв за отправную точку рассуждения эту исчезнувшую первую пулю. Не нужно удивляться, критика зачастую принимает куда более извращенные формы! Так вот, поскольку текст не придает пропавшей пуле сколько-нибудь серьезного значения (точнее, лишь вскользь ее упоминает), мы имеем право считать такую интерпретационную стратегию притянутой за уши. Литературный текст не только информирует нас, что есть истина и что есть ложь в данном нарративном мире, но также неоднозначно дает понять, что имеет первостепенное значение, а чем можно с легкостью пренебречь.

Вот почему нам кажется, что мы вправе неопровержимо утверждать или отрицать факты, касающиеся существования литературных персонажей. То, что первая пуля Жюльена Сореля не попала в цель, так же абсолютно истинно, как факт, что подружку Микки-Мауса зовут Минни.

Являются ли литературные утверждения типа «Анна Каренина покончила с собой, бросившись под поезд» в той же степени истинными, что и исторические утверждения вроде «Адольф Гитлер покончил с собой в берлинском бункере, и его труп сожгли на заднем дворе рейхсканцелярии»? Нашим инстинктивным ответом будет, что утверждение по поводу Анны Карениной относится к области вымышленного, тогда как фраза о Гитлере описывает нечто, происходившее на самом деле.

Таким образом, дабы соблюсти все условия семантики правды, мы должны сказать: «утверждение, будто Анна Каренина покончила с собой, бросившись под поезд, истинно» есть лишь другой способ заявить, что в нашем мире истинным является тот факт, что в тексте романа Толстого утверждается, что Анна Каренина покончила с собой, бросившись под поезд.

Если это так, то с точки зрения логики утверждение, касающееся Анны, истинно de dicto, но не является таковым de re [37] De dicto (лат. «о речи», эпистемически, субъективно) и de re (лат, «о вещи», онтологически, объективно) — понятия модальной логики , а с семиотической точки зрения оно содержит план выражения, но не план содержания — или, выражаясь терминами Фердинанда де Соссюра, уровень обозначающего, а не уровень обозначаемого.

Мы можем делать истинные заявления по поводу литературных персонажей, поскольку все, что с ними происходит, записано с помощью текста, который в данном случае выполняет ту же функцию, что и нотная грамота. «Анна Каренина совершила самоубийство, бросившись под поезд» истинно точно так же, как истинно, что Пятая симфония Бетховена написана в тональности до минор (а не в фа мажоре, как Шестая) и начинается с музыкальной фразы «соль-соль-соль-ми-бемоль».

Позвольте мне назвать такой способ оценки литературных утверждений «партитурным подходом». Он тем не менее не является вполне удовлетворительным с точки зрения читательского опыта. Даже закрыв глаза на массу проблем, вытекающих из того обстоятельства, что чтение партитуры есть сложнейший процесс интерпретации, мы можем утверждать, что музыкальная партитура представляет собою семиотический инструмент, указывающий, как именно следует воспроизводить заданную последовательность звуков. И лишь после трансформации ряда рукописных или печатных знаков в звуки слушатели могут утверждать, что исполняется Пятая симфония Бетховена. (Это происходит даже с профессиональными музыкантами, умеющими читать музыкальную партитуру про себя: в действительности они лишь воспроизводят звуки в собственном мозгу.) Когда мы говорим: «В нашем мире истинным является тот факт, что в тексте романа Толстого утверждается, что Анна Каренина покончила с собой, бросившись под поезд», мы просто говорим, что в нашем мире истинно, что на определенных печатных страницах имеется последовательность слов, которая, будучи произнесена (или проговорена про себя) читателем, даст ему возможность осознать, что существует нарративный мир, населенный такими персонажами, как Анна и Вронский.