Алесь Адамович - Кузьма Чорный. Уроки творчества

Жанровые черты того же романа-«лаборатории», романа-«эксперимента» проглядывают и в произведе­ниях американца Фолкнера, и в повестях современного японского писателя Кобо Абэ («Женщина в песках», «Чужое лицо»).

При этом одни писатели стремятся приближать свой идейный психологический «эксперимент» к реальным жизненным и историческим условиям (Фолкнер). Дру­гие все более склоняются к тому, чтобы создать такую «художественную модель» реальной жизни, которая заключала бы в себе только самые общие черты вре­мени и реальности, но зато давала бы возможность «крупным планом» обнаружить извечные человеческие потенции добра и зла («Женщина в песках» Кобо Абэ, «Носороги» Ионеско, «Чума» Камю, повести Кафки).

Идя за Достоевским, такая литература, однако, от­казывается от очень важных черт классического реа­лизма, свойственных романам Достоевского. Она ухо­дит от жизненной исторической конкретности обстоя­тельств и одновременно от подлинной индивидуализа­ции персонажей, как бы ссылаясь на то, что инди­видуальные отличия уже не играют серьезной роли в современном мире буржуазного конформизма и мас­совых психозов. В пьесе Ионеско «Носороги» только единицы пробуют остаться в стороне от всеобщей бо­лезни конформизма, и хотя автор оставляет читателю и зрителю надежду, что человеческие индивидуаль­ности и возможность выбора не исчезнут совсем, и хочет предупредить, что каждый человек своим поведением влияет на окончательный итог, все же замысел этот не требует классической разработки характеров.

«При полном реализме отыскать человека в челове­ке»,— так понимает свою задачу беспощадный в своей любви к человеку реалист Достоевский.

Многие писатели XX века (в том числе и Кафка) приняли по-своему только первое: «полный реализм».

Второе — «отыскать», утвердить человеческое в че­ловеке и в мире — для них не кажется главным.

Поэтому их философский роман, их «модель» мира и человека — пессимистичны. «Эксперимент» снова и снова «подтверждает» в таких произведениях только ту мысль, что человек — это вверь по своей природе, а потому ему не на что надеяться. Поэтому и не направлена эта литература на поиски «человека в человеке». Иначе учатся у Достоевского такие писатели, как Чорный. Они понимают Достоевского намного шире, им понятна и близка вся задача: при полном реализме искать человека в человеке.

***

На белорусской земле, под таким же не­бом, что и над всеми людьми, государствами, фронтами, на земле, сожженной фашистами, встретились несколь­ко человек, которых фашизм, война, нестерпимый го­лод, одинокие тревожные скитания, казалось бы, лиши­ли человеческого облика. И хотя где-то по-прежнему существует большой мир людей, где-то есть города и деревни, миллионы людей, но вся атмосфера в ро­мане «Млечный Путь» такая, будто только эти не­сколько человек и остались на всей планете, чтобы судить и быть судимыми — перед взором ребенка, вечности, истории и собственной памяти. Собрались, чтобы обвинять и оправдываться. Кажется, что от того, оправдаются или нет эти люди, или хоть некоторые из них, оправдают или нет свое право называться че­ловеком, зависит, «возникнут» ли заново другие люди, «мир людей», «оживут» или останутся в небытии, а эти несколько людей так и будут одинокими и последними человеческими существами. Роман написан еще до Хи­росимы. Но уже «взорвался» фашизм, испепелив целые страны. И это был зловещий, угрожающий пролог атомной эры. И он пробуждает в читателе ожидание: оправдаются ли его герои перед высшим судом чело­веческим, выйдут ли люди к самим себе?..

При всей заботе Чорного об индивидуализации ха­рактеров его особенно интересует здесь именно то «ро­довое», человеческое, что есть или угрожающе утеряно людьми, про которых он рассказывает. Потому, что это ведь «эксперимент» (социально-философский, фи­лософско-психологический), а он-то и определяет стиль и жанр произведения.

Автор, понятно, с самого начала знает о людях, о которых повествует, кто есть кто: знает, что «старый» и «опухший» — это немец-дезертир, а «самый младший» — это красноармеец, бывший студент из-под Слуцка, который вырвался из немецкого концлагеря; что «человек в пиджаке» — поляк, «варшавский не­счастливец», который служил фашистам, пока не уви­дел, что они не собираются восстанавливать для него Польшу «от моря до моря», а уничтожают ее... Есть тут и кто-то «плотный», «толстый в кожухе» (немец­кий офицер, который спасается от партизан), и чех, дезертировавший из немецкой армии, чтобы бороться вместе с советскими людьми за свободу своей родины, есть также бывший сотрудник белорусской Академии наук с дочкой Ганусей...

Автор не сразу, однако, открывает читателю, кто этот «плотный», а кто тот, «что делает гроб» в незна­комой хате. Писатель ведет свое повествование так, что персонажи сначала раскрываются непосредственно: проявляя свои характеры и обнаруживаясь эмоцио­нально. Перед нами возникает то, что мучает их именно в этот момент. А мучает их прежде всего и всех — голод. Страшный, многодневный, лютый, как зверь, голод и страх перед всяким человеческим существом, которое появляется на их пути, перед их глазами. За этим сам читатель должен угадывать большее: «био­графию», судьбу человека, его «натуру», более глу­бокие и далекие его устремления. Автор же мастерски ведет нас к этому, но так, будто бы читатель сам все открывает. Словно бы своеобразную «игру» предложил читателю автор, ту, что заключена в самой основе искусства. Это «игра» соучастия, соавторства (по вос­поминаниям людей, которые близко знали Кузьму Чорного, он и в жизни такое любил: покажет на чело­века, что стоит у своего воза или сидит на узлах на вокзале, и предложит: «Угадай-ка, откуда, из какой местности?» По разговору, по поведению, по тому, как человек ест хлеб и сало...).

В «Млечном Пути» перед нами сначала просто «че­ловеческое существо». Все внимание писатель направ­ляет на это: прочитать следы пережитого на лице, в глазах человека. Постепенно это и для нас делается весьма важным — как можно точней и быстрей прочи­тать «знаки пережитого», разгадать неожиданных, не­знакомых людей. Потому что появляется (кроме нас с автором) еще кто-то третий, для кого это вопрос жиз­ни и смерти.

И мы вместе с этим третьим — каждым персонажем по очереди — старательно разгадываем остальных: «Кто они, чего от них ждать?»

Первым на призывный рев быка, который заплу­тался в гуще колючего кустарника, прибежал голод­ный «человек в летнем пиджаке». Кто и что он — от­кроется нам потом, а пока что работает как бы «скры­тая камера», фиксируя каждую черточку на лице, движение, выражение глаз. «Шагов за триста от этой дороги на трухлявом стволе поваленной дуплистой осины сидел молодой человек... Как-то слишком резво и живо он вскинул голову, как только услышал рев быка. Казалось, что он слышит радостную весть, во всяком случае, весть, означающую долгожданное спа­сение... Живость и блеск появились в его глазах, как только услышал он мычание животного. Он встрепе­нулся, приподнялся и застыл, прислушиваясь. Глаза его все так же светились надеждой и ожиданием».