Алесь Адамович - Кузьма Чорный. Уроки творчества

Отрицательное вообще качество — равнодушие, ра­зочарование — здесь оказывается чем-то положитель­ным. Фанатик готов стать человеком. И на этом пути «жаром души» его делается холод, безверие — как от­рицание недавнего бездумного и экзальтированного по­клонения «фюреру», фашистским «знакам веры».

Вот она — диалектичность чорновского анализа че­ловеческой психологии, «натуры».

И даже не имеет значения то, что этот конкретный человек, этот немец, солдат так и не станет «на путь поисков новой веры», достойной человека, а не авто­мата. Но К. Чорный считает нужным увидеть и пока­зать в суровом и жестоком 1943 году такую возмож­ность. Потому что она всегда существует в самом че­ловеке, в какой бы «винтик» его ни превращали (в обычный или «нержавеющий»).

Перед нами, когда мы только знакомимся с персо­нажами романа,— замученные голодом, продолжи­тельным страхом, страданиями человеческие суще­ства. Потом мы начинаем замечать различия, оттенки в их поведении, даже когда, кажется, одно и то же все сильнее кричит в них — голод.

К. Чорный знает ту жестокую правду, что голод уничтожает не только тело, но и душу человека. В «По­исках будущего», например, про это сказано неожидан­но просто: «...она даже не поднимала головы и не ви­дела той страшной картины, когда человек, загнанный в неволю, в огороженное пространство и в толпу себе подобных несчастных, у которых отобрано право, са­мое первоначальное, нужное даже и скотам,— для своих природных нужд быть иногда в одиночестве, она не видела, как человек превратился здесь в ско­тину, а толпа в стадо. У ведра с баландой люди сбивали друг друга с ног, спасаясь от голодной смерти и болез­ни. Те же, что были потверже волей, уговаривали этих и словом и криком обрести достоинство...»

Но тем более важно для К. Чорного, который знает про человека и такое, убедиться, что человек способен оставаться самим собой даже в условиях, когда все направлено на то, чтобы в нем поселился или пробудил­ся зверь, скотина.

В романе «Млечный Путь» люди поставлены вой­ной, фашизмом в такие обстоятельства, что «челове­ческая природа» и социальная сущность каждого, по мысли автора, должны раскрыться глубоко, остро.

Он как бы предлагает свой «эксперимент»: вот люди в условиях XX века, который, однако, предлагает нам по печальной иронии истории почти что доистори­ческие ситуации. Почти что безлюдная земля, несколь­ко человек среди одичалой природы и бык («мамонт») перед голодными людьми. Как будут вести себя люди?

Вот неожиданная добыча их — бык вырвался, побе­жал. Они за ним бросились. Связывает их не сила, а слабость каждого: только вместе они могут загнать, убить быка.

Для писателя, который так болезненно и так гневно воспринял «фашизацию» половины континента, кото­рый считает своим долгом гуманиста и патриота, не­смотря ни на что, свидетельствовать в пользу человека и этим романом как бы ставит «эксперимент на чело­вечность»,— для такого писателя и для такого романа особенно важно изучить человека до конца, чтобы ни одна крупица человечности не осталась незамеченной. Поэтому автор старательно фиксирует каждое чело­веческое движение в душе, на лице, в глазах своих пер­сонажей.

Вот люди добежали вслед за быком к человеческому жилью, единственному уцелевшему среди холодных старых пожарищ, и всех пронизала печаль по тихому, мирному, человеческому пристанищу. «Крытая гонтой и огороженная жердяным забором, хата казалась пе­чальному взору бесприютного человека обретенным счастьем».

Но и в этом тихом уголке поселилась война: какой-то человек делает гроб, а в хате лежит мертвая девочка.

Тех, что прибежали сюда, войной не удивишь, их больше интересует бык, мясо.

«— Рыжий бык у вас есть?

— Никакого быка тут нет. У меня нет.

В тот же момент все быстро выскочили во двор и обступили быка. Толстый изловчился и ударил боль­шой финкой быка в горло».

Теперь люди разделены на две группы: хозяева хаты, которые заняты прощанием с мертвой девочкой, и те голодные, что прибежали вслед за быком. Хозяе­ва остерегаются незнакомых («Мерзкое время, недо­стойное человека. Человек не верит себе подобному»).

Но все вместе, как и тогда вначале, они еще больше остерегаются кого-то еще, кто может прийти сюда.

Хозяин вдруг подсказывает, что огонь под чугунами можно заметить издалека. «И все, с видом людей, избе­жавших беды, понесли в хату чугуны с мясом».

И пока варится мясо (а у хозяев — пока не сделали гроб, не похоронили мертвую), люди не стараются узнать друг о друге больше, чем нужно: чтобы не нару­шить хоть такое спокойствие, равновесие в мире. Осо­бенно не верят друг другу самый молодой, тот, что в красноармейском обмундировании, и «толстый в кожу­хе». Как только во двор выходит один, сразу же идет и другой. Но и у них одинаковая настороженность к кому-то третьему: его они остерегаются еще больше, чем друг друга. «Каждый раз, как только они выхо­дили во двор, оба внимательно приглядывались к тем­ным абрисам вечера вокруг и прислушивались к той тишине, что царила здесь. Могло показаться, что меж­ду этими двумя живет великое согласие и единомыслие. В минуты этого внимания к тишине они, может, и правда начинали одинаково стремиться к одному и тому же. Ведь им важно было хоть на этот вечер убе­речься от того, кто вздумал бы напасть на их след. С этого они и начали делать первые попытки познать друг друга... Они уже, в этот вечер, стали понимать, что одному важно то, без чего не может обойтись другой».

Догадываются ли они друг про друга: кто и что каждый из них? Но какое-то время люди как бы созна­тельно к этому не стремятся.

Конечно, если бы это был не философский роман, со сразу заявленной условностью ситуации, возникло бы немало вопросов: о мотивированности поведения этих людей, о достоверности обстоятельств и т. д. Но роман так построен, так начинается и так разворачивается, что как раз в тот момент, когда такие вопросы могли бы возникнуть (мы вдруг узнаем, что в этой удивительной компании и немцы скрываются), читатель уже и не подумает задавать вопросы: он принял «правила игры», условия жанра, предложенные автором, он под властью не сюжета, а мысли авторской и именно за ней следит. И только когда мысль, анализ неожидан­но оттесняются сюжетом (хату-«ковчег» вдруг окружа­ют вооруженные немцы, хозяева хаты по-партизански расправляются с ними),— вот тут читатель начинает судить произведение по законам «обычного» романа. Появление новых немцев нужно в романе, чтобы люди в «ковчеге» могли раскрыться до конца, чтобы их не­давние переживания и «исповеди» перед девочкой Ганусей можно было проверить. Одним словом, это нужно автору для завершения «эксперимента». Но такое появ­ление обычной немецкой воинской части как-то разру­шает условность ситуации, а правдиво-бытовой назвать эту ситуацию также нельзя. Разрушается единство жанра, и снова вторая половина романа, как обычно у Чорного, оказывается намного слабее.