Алесь Адамович - Кузьма Чорный. Уроки творчества

«— Принеси мне сучьев,— сказала она Кастусю без какой-либо определенной интонации в голосе, и он охотно принес сучьев.

— Натолкай в печь и подожги, потому что я очень спешу».

Девочка-женщина уже почувствовала, как хочется Кастусю, чтобы у него тут было какое-нибудь дело, что­бы не выбираться сразу в чужой мир. И самой Волечке этого хочется. И она с наивной хитростью все время ищет для Кастуся хоть какое-нибудь радостное для него занятие. «Порыв тоскливой озабоченности взо­рвался в ее душе. Как стояла, она заломила руки:

— Ах, боже мой, рожь не посеяна. А осень идет себе!

— Так я тебе посею,— сказал Кастусь, встрепенув­шись, полный желания, большого, как жажда, заце­питься за какое-нибудь дело.

— А разве ты умеешь?

— Я раз овес сеял, когда отец мой болел.

...Теперь он отчетливо подумал: пока будет моло­титься и посеется, пройдет несколько дней. Какое сча­стье иметь еще несколько дней покоя!»

И вот маленькие крестьяне Волечка и Кастусь хо­зяйничают.

«— Давай в два цепа,— сказала Волечка.

— Куда ты, малая! Зачем тебе утомляться! Сколь­ко тут той работы! Смотри лучше за хатой!

Братцы мои, что же это был за тон! Можно было подумать, что он, по меньшей мере, прожил на свете лет сорок... И как этот тон был похож на тон самого Невады, отца, когда, бывало, он ласкозо приказывал ей что-нибудь.

Охваченная думами, Волечка и в самом деле пошла в хату. До самых сумерек она слышала из хаты, как ровно стучал на току цеп».

А потом они ели из одной миски, и оба не замечали, что хлеб, неумело испеченный маленькой хозяйкой, сы­рой и кислый.

Это дети, но это и крестьяне, все самое лучшее, что есть в трудовом человеке, по-детски полно и наивно прошляется и в них.

«В самом высоком месте под стрехой висел по­забытый кусочек сухой колбасы. Суковатым прутом она оторвала его от вешала и сразу примчалась в сарай.

— Слушай, хватит уже стучать цепом. Уже смер­кается. Знаешь что? Видишь? Ведь я совсем забыла, что кусок колбасы остался. На, съешь.

— А ты сама?

— Ты намолотился.

— Не буду есть.

— Ну, так я тебе на ужин спрячу.

И пошла. А ему — хоть ты плачь. Ему так захоте­лось этой колбасы... Он даже выглянул из сарая во двор: а может, она просто пошутила и стоит где-то за углом с колбасою».

И вокруг кусочка колбасы — целая буря чувств и самоотверженности. Ведь дети все же! «Колбаса лежа­ла на столе. Волечка отломила кусочек и положила в рот. Какая сладость жевать колбасу! Как давно она не ела вкусной еды! А что, если он заметит, что она ела колбасу, его не подождав? Это ведь ему обещано. К то­му же он целый день молотил, а она — просто крути­лась возле хаты. Как пойманный злодей, она быстро положила колбасу и пошла доить корову.

...Когда они вошли в хату и зажгли огонь — никто из них не хотел есть колбасы».

Дети эти — как все сумличане. Зато крестьяне в этой деревне — как дети. В чем-то хитроватые, в чем-то наивные, но такие же добрые и ласковые по характеру.

Вот собрались они в хате Волечки, чтобы «выпра­вить бумагу» пленному немцу и конвоиру-солдату: почему задержались и т. д. Делают сумличане это с великой озабоченностью и серьезностью: как бы толь­ко помочь и ничем не навредить людям своими подпи­сями! «А потом в тишине, с глубоким уважением к де­лу, будто бы спасая этим весь мир не менее как от космической катастрофы, как на торжественной церков­ной службе, начали подходить и расписываться сумли­чане. Хоть это было уже и лишним, хоть этих свидете­лей, может, и совсем не нужно было, но они подходили и расписывались охотно, совершая, как они думали, доброе дело, нужное больному немцу или солдату. Ря­бой крестьянин с обкусанными усами расписался: Юзик Вальченя. За ним подошел высокий, плечистый, усатый и здоровый и, как будто в суде каком-то перед судьями, разъяснил фельдшеру, солдату и немцу:

— Это он мой родной брат, этот, что расписался. Так хорошо ли будет, что два брата один за одним сра­зу расписываются? Он моложе меня на четыре года...»

Золото графа Поливодского, которое через пленного немца попало в деревню Сумличи, так и осталось среди всяких ненужных мелочей в хате Волечки рядом со старой вилкой, гвоздями и всевозможными тряпками. То, вокруг чего и для чего мелкие и злые души справляют дикий танец зависти и жестокости, не имеет никакой ценности для Волечки и Кастуся, для весело­го фельдшера и сумличан тоже.

Самые простые чувства и радости составляют содер­жание и смысл жизни этих близких, дорогих К. Чорно­му людей. «Снег, ветер, голосистый петух, запах сена из гумна, крик зимней птицы, почерневший от замороз­ков листок из сада на ветру, ясный заход солнца, запах свежего хлеба в хате, вымолоченный колос, под­нятый ветром на безлистный куст сирени, звездность морозной ночи, беспрерывное течение времени — день за днем, день за днем... Их не мучили ни зависть, ни алчность, ни жадность, ни злое неудовольствие, ни противное чувство, что всего мало и нужно больше, или горечь, что кто-то выше тебя ростом. Тут не жило пустое стремление неизвестно куда. Цвет и запах све­жего, обтесанного бревна говорил душе больше, чем то золото в сундучном ящике, потерянное неизвестным, таинственным графом Поливодским и приобретенное, но потом также утраченное Густавом Шредером».

Двадцатый век в истории человечества — время не­бывалого наращивания вокруг планеты «техносферы», которая оттеснила, а кое-где и вытесняет в неожидан­ных масштабах биосферу. Было время, когда «техно­сфера» и морально потеснила саму природу, пробуждая к ней неуместное чувство пренебрежения и даже враж­дебности, непростительное для сына-человека в отно­шении к матери-природе.

Современность в литературе с того времени мы при­выкли связывать с техникой, с технической вооружен­ностью человека, с «технической окрашенностью» его внутреннего мира.

«Техносфера» и дальше будет расти с ускорением, которое нам сегодня и не предугадать.

Одно только изменилось, и, видно, надолго. Человек, который ощутил возможность атомного самоубийства и который, ступив в космос, лучше понял, что такое его земля и что она для людей значит, этот человек с каж­дым техническим шагом вперед будет стараться укреп­лять, а не терять связь с праматерью всего — природой.

Вот почему по-новому, современно звучат для нас великие страницы Толстого или Тургенева, напоминая что каждый шаг в лесу или в поле — это целый мир, не такой просторный, как кажется из иллюминатора само­лета, но зато и не такой общий, не такой немой и ли­шенный запахов жизни.

Приметой современности является для нас уже не только этот самолет или ракета, но и все, что перели­вается красками, звучит звуками реальной жизни, са­мой жизни, которую мы как бы заново открываем. По­тому что борьба за самое извечное и простое — за чело­веческую жизнь на планете — это ведь наиболее важное и злободневное для нас.