Александр Бурьяк - Виктор Цой как подростковый певец и деструктор

Кстати, в отношении защиты кумиров от дурных последствий известности поздний СССР был довольно щадящей системой. Творцам не очень позволяли разогнаться: заработки были ограниченными, наркотики — не в ходу, за идейным содержанием следили специальные комиссии, а из запоев выводила общественность на профсоюзных собраниях. Когда захотели избавиться от Владимира Высоцкого, ему просто отпустили вожжи, и он за несколько лет угробил сам себя на ровном месте.

Некто Артём Троицкий («Виктор Цой. Отвергая соблазны» / журнал «Советский экран», № 8, 1990 год):

«Когда-то давно в Ленинграде появились панки. Было их немного, десятка три, но энергии и шума хватило, чтобы „колыбель революции“ содрогнулась. Одеты они были вызывающе, вели себя непристойно, дрались и скандалили, пели про неаппетитное (панк-рок!): про помойки, дохлых гадов и про то, что „в злобе приятненько жить“. Клички имели соответствующие: Пиночет, Свинья, Осел. Самым загадочным персонажем в тусовке был Цой (как стало ясно впоследствии, это не кличка) — молчаливый, отчужденный, исполненный чувства собственного достоинства, одетый в черное. Он играл на ритм-гитаре и где-то в канун 1981 года сочинил свою первую песню „Мои друзья всегда идут по жизни маршем“ (могу продолжить: „и остановки только у пивных ларьков“).»

«Могу сказать, что перед нами редкий тип прирожденного героя. Это человек, идущий по жизни не то чтобы победительно, но с полным ощущением себя персонажем приключенческого романа или кинобоевика. Он одинок, независим, благороден, причем это не поза, а норма жизни! Соответственно все жизненные блага, соблазны, конъюнктуру и т. п, он воспринимает спокойно и с легким презрением, как и подобает настоящему ковбою.»

Нет, я как-то даже и не подозреваю, что Виктор Цой был хитрым, злобным или подленьким. Я склоняюсь к тому, что он был этаким блаженненьким курильщиком, любящим выпить, и охотно делился сигаретной мерзостью со своими ближними и даже с дальними, чтобы они тоже могли украсть у кого-то глоток чистого воздуха. Ведь как бывает: иная дегенератская сволочь воняет на улице табачной отравой тебе под нос, а глаза — такие добрые-добрые, хоть выковыривай их для Музея истории гуманизма.

Из биографий:

«Мудрый и искушенный Артемий К. Троицкий сказал еще в далекие годы: „Я не могу представить Цоя старым, Бориса Гребенщикова — могу, а Виктора — нет!“»

Есть две причины того, что Цоя трудно представить себе старым. Во-первых, подростковость его творчества. Во-вторых, подсознательное понимание того, что люди с такой суицидальностью обычно долго не протягивают: с ними довольно скоро что-то случается, особенно если у них заводятся деньги на разную ерунду.

Цой как фактор в политике является скорее подрывным, чем революционным. Революционность не исключает подрыва, но у Цоя подрыв — это почти всё. Поэтому песни Цоя хорошо использовать для провоцирования молодёжи на участие в массовых беспорядках.

Цой — вне национальностей, классов, партий, родин. Вообще, вне конкретики. Он — бунтующий символист и абсурдист, продукт гниения российской интеллигенции: довольно сытой, но желающей быть ещё сытее.

Творчество Цоя — наиболее яркое выражение дурного в молодёжной среде: не всего дурного, что там есть, но многого. Цой — духовный лидер сопляков, загаживающих городское пространство. Надо заметить, что молодёжность духа — это, конечно, хорошо, а вот подростковость духа — это то же, что инфантильность, то есть форма психической недоразвитости.

Подростки и без песен Цоя — довольно опасный социальный элемент, слабо удерживающийся в границах разумного, а Цой вдобавок подзуживает:

Ну КАК эти обкурившиеся расслабленцы могут ДЕЙСТВОВАТЬ — если им вообще удаётся преодолевать свою лень? С их-то больным воображением, абсурдизированным мышлением и мусором вместо знаний! Эти пачкуны могут только ломать, гадить, примитивно бренчать и хамски приставать к солдатам на улице. Между тем, любая затюканная деревенщина в стройбатовской униформе выше их и по психофизическим качествам (медкомиссия-то пройдена!), и по ценности для общества.

Из популярного эссе «Звезда по имени Солнце» неизвестного автора:

«Нетрудно заметить, что обобщения в текстах песен „Кино“ носят просто космический размах. И если в ранних песнях еще присутствуют какие-то жизненные реалии (как котельная по прозвищу „Камчатка“ или реальная девушка из песни „Восьмиклассница“), то в альбоме 1986-го года „Ночь“ их нет в помине.»

На самом деле имело место 1) намеренное замутнение, 2) назревание «звёздной болезни».

Неопределённость с претензией на глубину, так притягательная для интеллигентов с чувствительной психикой, роднит Виктора Цоя с Паоло Коэльо — популярным литератором-абсурдистом, пишущим непонятно о чём, но культурненько, и потому очень востребованным в не очень узких образованных и обкуренных кругах. Тот, кто в начале сознательной жизни сильно увлекается песнями Цоя, потом, если становится подлинным интеллигентом, «подсаживается» на Коэльо (а также на Борхеса, Ричарда Баха, Муроками, Маркеса и им подобных литературных извращенцев). А потом спивается, попадает в сумасшедший дом, режет себе вены или просто волочётся по жизни презрительным неврастеником в очках, причём непременно антифашистом, потому что человек с задатками фашиста никогда даже в шутку не будет горланить «мама — анархия, папа — стакан портвейна!» и смаковать издевательство над солдатом.

Подлинный герой (то есть не психопат, принимающий свою суицидальность за самоотверженность, а свою неспособность к систематическому трудовому усилию — за высшее предназначение) — всегда немного фашист: в том смысле, что он тяготеет к фашистской философии, а не к вульгарной политической практике массовых фашистских партий.

Из «Звезда по имени Солнце»:

«Это был человек Ночи, человек с тонким чувством юмора, с непреодолимой жаждой свободы, свободы от комплексов, стереотипов, свободы в выборе образа жизни, направления, куда пойти. (...) Можно по-разному, конечно, относиться к песням Цоя и его вокальным данным. Но никто не будет оспаривать тот факт, что его влияние на молодые умы было огромно. Иначе не возник бы палаточный городок на Богословском кладбище в Ленинграде, где он похоронен, не появилась бы „стена Цоя“ на Арбате, не происходило бы то же самое в других городах страны. Чем он „брал“ этих ребят? Колоссальной внутренней энергией, каким-то непонятным, труднообъяснимым ощущением свободы, не терпящей насилия над личностью.»