Андрей Белый - Символизм как миропонимание (сборник)

Линия моего поведения в начале 1910 года четка: московской «школы» — нет (действительность это мне показала); но и петербургской « школы » тоже нет: мистический анархизм, испортив несколько важных страниц истории русского символизма для будущего историка, исчез тоже (в этой порче для будущего, вероятно, и была его миссия).

Стало быть: фактических групп — нет; но есть « символизм »; меня интересует 1) его гносеология, 2) его культура; Э. К. Метнер — попутчик в символизме; но он — трубадур от культуры Гете, Канта, Бетховена; Эллис с его латинизацией символизма мне чужд; я стою на позиции « русского » символизма, имеющего более широкие задания: связаться с народной культурою без утраты западного критицизма; остальные мусагетцы символизму гетерогенны, а в тройке (я — Метнер — Эллис) я с Метнером против Эллиса и отчасти Петровского и Н. П. Киселева определенно стою за связь с международным философским журналом « Логос » в его представителей (Степуна, Яковенки, Гессена); издаваемый « Логос » — правое ответвление « Мусагета », наглядно изображающее лозунг 1904 года: символизм плюс критицизм ; левое ответвление соответствующее моей сфере Символа, куда я переношу искание опыта, эсотерики и братства, — «Орфей» ; так, сферы Символа, символизма, символизации представлены сферами Орфей — Логос — Мусагет под общим куполом « Издательство Мусагет ».

Но тут-то и нарушается гармония в понимании соотношения сфер между мной и Метнером; я вместе с Петровским, Сизовым и Киселевым понимаю идею триады, как три концентрических круга по старому лозунгу, ставящему сферу « символа » в центр; и этот центр мне — « Орфей »; « Мусагет », собственно, как сфера культуры символизации, определяется « Орфеем », а « Логос », или критическая бронировка, оказывается периферией. Метнер, воля « Мусагет » центральным и видя мой переход к « Орфею », усиливающий « орфейцев », сперва тактически, потом полемически и, наконец, идеологически педалирует на « Логос », в свою очередь сильно укрепленный целой группой русских философов с их дядькою, профессором Б. А. Кистяковским; в « Орфее » неожиданно появляется Вячеслав Иванов; Метнер, фактически, — с « Логосом ». И мусагетский центр, спайка, опустошен; в нем оказывается как-то забытый Эллис, по особым причинам не могущий сойтись и с орфеиками и не принятый философами « Логоса ». Тогда он, увлеченный своими внутренними исканиями, собственно вне « Мусагета » организует с художником Крахтом кружок « Новый Мусагет », « Мусагет » в момент рождения оказывается уже « старым »; и, главное, пустым и в центре его имеет место: самопроизвольное разрастание цилиндра Кожебаткина (ставшего секретарем «Мусагета» и одновременно заходившего в цилиндре).

Знак « Орфея » мне важен; измученный фельетонною жизнью трех предшествующих лет, вынеся сферу « символизма » из утопий о группе и из пустого помещения редакции в свой кабинет (мечта о написании философского тома), я вместо « Мусагета » непроизвольно ставлю знак: « культура », И всецело отдаюсь своим интимнейшим переживаниям, чтению эсотерической литературы, мечтам об « ордене », встречам с Минцловой, приходящей к нам со словами о братстве Розы и Креста и с обещанием быть посредницей между тесным кружком друзей и «учителями». По-новому поднимаются во мне думы всей жизни: о коммуне, о братском опыте; ведь эти же переживания, но в иной тональности в 1901 году мне открыли годы зари; заря потухла в нас от неимения руководства на путях духовного знания; ведь еще в 1904 году я писал: «Искусство перестает удовлетворять… ищешь нового руководителя» («Маски») . Весь крах с попытками обобществить опыт — от неимения духовного руководства; вспоминается крах с « Арго », крах с астровским кружком, крах с попытками приблизиться к теософам, крах с Блоками, крах с Мережковскими; недальновидность в ориентации на Брюсова и, наконец, новая мусагетская неувязка с ненахождением равновесия между « Логосом », « Мусагетом », « Орфеем »; я вижу, что мы разбросались вширь преждевременно; и, разбросавшись, разорвались в центре, где оказалась дыра (из нее же рос Кожебаткин, являя собой, фокус-покус: « фараонову змею »).

Все эти невеселые мысли о нашей внешней культуре решительно концентрируют меня в сердце « Орфея », тем более что в этом сердце уже не « издательство », а лозунги — пути братства, Символа. В самом « Орфее » видится мне воскрешение аргонавтизма, но воскрешенье по-новому; Орфей, символ Христа, один из участников аргонавтического похода, становится здесь нашим единственным Пастырем.

Где-то уже вдали стоит переболевший вопрос: как быть с символистами; Брюсов, утопивший « Весы » перебегом в « Русскую мысль », скинут со счета, а в « Мусагет » является, как в Каноссу, покаявшийся « грешник » Вячеслав Иванов, ведомый нашей инспиратрисой, Минцловой; как не принять его, когда и он оказывается ее покорным учеником; мы не папы Григории: и на колени его не можем поставить; между тем: кается в своих мыслях о символизме и Александр Блок: кается в своем мистико-анархическом прошлом. Диалектика жизни, — не тактика, свершившийся факт: три символиста согласны теперь в своем символическом « credo »; перегруппировка это иль нет — не приходится об этом теоретически думать, но приходится с этим весьма считаться.

Появляющийся Блок тональностью своей встречи со мною не то что склонен к « ордену », но — повернут слухом в его сторону, между тем как Метнер, перебронировавший культурою « Логоса » символизм, в сущности, ограничивается лишь официальным расшарком пред заданиями символизма. Весьма характерный факт: он даже не прочел « Символизма »; и между тем: о деталях той или иной статьи « логовцев » он говорит увлеченно и подчас с преувеличенным почтением, подчеркивая, что штаб « Логоса » — лучшие философские умы Германии; и, таким образом, редакция « Мусагета » оказывается вдруг склоненной перед невидимым в ней присутствием: Риккерта, Христиансена, Ласка и прочих « маститостей ». Это ли не пере-пере-бронировка заданий символизма фрейбургской философской школой?

Все это мне стало вполне отчетливо лишь в 1911 году; но гораздо ранее я заметил: систематическое убегание Метнера от дружеского обсуждения действенной программы символизма в « Мусагете »; и вместе с тем — систематическое вмешательство сперва в нашу с Эллисом инициативу двигать символизм, потом препоны моим заданиям; и позднее: препоны заданиям нас, трех символистов (Блока, Иванова и меня), быть автономными в затаиваемом по мысли Блока « Журнале-Дневнике », искаженной тенью которого в 1912 году появляются миниатюрные по размеру, тяжеловесные по ритму и разнокалиберные по составу « Труды и дни », засохшие в моей душе до… появления первого номера (от систематического, может быть, бессознательного вмешательства Метнера); я прилагаю руку к журналу не потому, что им горит душа, а потому что я в Москве являюсь единственным представителем тройки символистов (Эллис же уехал за границу); Блок и Иванов в журнале заинтересованы; я — менее их; а между тем: все теории и неприятности от соредактора, Метнера, достаются мне, и только мне; и самая горькая неприятность: муссирование Метнером разговоров о том, что журнал создается для меня (будто он мне нужен) и что « Мусагет », так сказать, жертвует средства на эту мою прихоть; уже от одного этого прихоть моя мне горька, как « горькая редька ».