Андрей Белый - Символизм как миропонимание (сборник)

Но горечь свою я утаиваю до времени.

Моя связанность в « Мусагете » совершенно исключительна; всякая инициатива подвергнута, во-первых, явно подозревающей критике Метнера, совершенно неопытного в делах тактики (глаз Метнера « глазит » меня); во-вторых: подвергнута академическому разбору громоздкой коллегии из очень почтенных, но разноустремленных людей: Рачинский, Метнер, Степун, Гессен, Петровский, Киселев, Яковенко, — что общего между ними? Общее разве то, что « комитетом » Метнер связывает мне руки и ноги; кто вел журнал, знает, о чем я говорю: так невозможно вести дела, ибо дело инициативы — во-первых: вдохновение в улавливании ритма времени; во-вторых: быстрота и натиск в фиксации « момента »; статья, или книга, вовремя не выпущенные, — ужасный редакционный диссонанс; меня держат в состоянии систематического диссонанса; большего недоверия к своей инициативе я нигде не испытывал; в чужих мне по быту « Весах » со мною считались, как с имеющим ухо к « моментам тактики »; даже Брюсов с его ревнивостью никогда не вмешивался в темы мои, предоставляя мне « ловить момент » и его « платформировать ». В « Мусагете » же водворяется тяжеловесная аритмия, но нас утешают, что аритмическая коллегия состоит из весьма почтенных, знающих многообразные предметы людей, будто очередной номер журнала — музейный каталог или энциклопедия.

Какая же платформа символизма возможна при понимании журнального дела как проблем… музееведения?

А задумано « Дело » было недурно; нужна была лишь ритмизирующая рука; такою рукою могла быть: рука Метнера либо моя; Метнер лежал на добре программы, как собака на сене (ни себе, ни другим); а я пыхтел, обложенный гносеологами (т. е. будущей профессурой), председателем Религиозно-философского общества и… музееведами, статей к моменту не пишущими, но разглядывающими месяцами статьи « для момента ».

К этим трудностям, присоединилось еще мое трудное положение между деятелями « Пути » и « Логоса ». Деятели « Пути » (Гершензон, Бердяев, Трубецкой, Эрн, Булгаков, Рачинский) не были единообразною группою; и когда один из них, Эрн, выпустил безобразную книгу против философов « Логоса », я, вместе с Метнером, отнесся с негодованием к позиции Эрна; стоя на платформе « критицизм плюс символизм », я всемерно поддерживал значимость теоретико-познавательной позиции; но я не мог в этой позиции видеть последней цели, которая для меня была в пути символизма; а Метнер в защите « Логоса » именно перепрыгивал через символизм с гносеологическим пределом, который он не столько познанием полагал, сколько лирически воспевал; я не мог вместе с ним быть гносеологическим трубадуром; меня же насильно тащили в « Песни »; тем менее я мог сочувствовать огульному равнению « логосами » всех деятелей « Пути » по линии фанатизма Эрна. Гершензон, например, был мне гораздо ближе, чем « логосы »; и с радом моментов позиции тогдашнего Бердяева я перекликался; у меня была индивидуальная позиция к каждому из деятелей « Пути » и « Логоса ». И линию различения я подчеркивал перед Метнером, обижавшимся за « логосов » как за « своих » и нисколько не обижавшимся на факт взятия « логосами » нас, символистов, кроликами для своих логических экспериментов; и выходило: когда к тебе подходил Гершензон с полным уважением и пониманием твоих лозунгов и ты перекликался с ним, то ты предавал уже не « Логос », а « Мусагет »; когда же ловкой логической джиу-джицею у тебя отрезал в « Мусагете » символическую голову, в сущности, философский ритор Степун, то за это обезображивание надо было кланяться и благодарить.

В иных « путейцах » мне были близки ноты « опытного пути », как бы они ни оформлялись; в этой ноте они стояли ближе к « Орфею », чем даже иные из « мусагетцев » (не говоря о « Логосе »). И я отстаивал эти ноты — против Метнера, выдвигавшего мне обидные намеки о моем якобы тайном перебеге в « Путь » (чего не было); и на меня одного опять-таки валились все « шишки » (а братья-орфейцы и не думали тут именно поддерживать меня, ибо они не разбирали « путейских » идеологий, лишь « гутируя » их « вкус », — не нравился; но разве на « вкусе » можно что-либо строить, кроме… снобизма?).

Словом: идеологически я был брошен в сеть противоречивых контроверз потому что я хотел символизма , — не « мистики » и не плясания на задних лапках перед чужой гносеологией; но в чужих невнятицах, не понимающий цельной темы моей в ее мусагетской вариации, вырастал обиднейший миф о все и всех предающем путанике, не знающем, чего он хочет.

И поскольку эта легенда росла в « Мусагете » под высоким покровительством « друга », Метнера, посколько иные из « друзей » недостаточно парализовали ее, она, вылетая из « Мусагета », начинала носиться по Москве в многообразных вариациях; так, с конца 1910 года началась сперва тайная, а потом и явная моя агония в « Мусагете », где не было ни идеологии, ни настоящей интимности.

Но « Мусагет » был последним звеном, связывавшим с литературной культурой меня; и уход из « Мусагета » для меня означал: уход из всего.

Этот уход ускорился трагедией орфейской коммуны.

В третьем томе « Начала века » я подробно описал случай с Минцловой; ее посредничество между интимным кружком и учителями, долженствовавшими среди нас появиться, превратилось в хроническое состояние ожидания, во время которого на наших глазах нарушилось равновесие Минцловой; ее первоначальные ценные указания и уроки (позднее обнаружилось, что эти уроки — материал курсов Штейнера) все более и более отуманивались какими-то не то бредовыми фантазиями, не то кусками страшной действительности, таимой ею, но врывавшейся через нее в наше сознание и заставлявшей меня и Метнера чаще и чаще ставить вопрос о подлинности того « братства », которого представительницей являлась она; ее болезнь и бессилие росли не по дням, а по часам; в обратной пропорциональности с все пышневшей « фантастикой » ее сообщений выявлялись странности ее поведения, оправдываемые лишь болезнью; а — « они », стоящие за ней, в облаках ее бреда все более и более искажались; наконец, становилось ясным, что ее бессилие перед иными из умственных затей Вячеслава Иванова, которого она проводила в « со-брата » нам, выдвигали вопрос: кто же подлинный инспиратор ее — неизвестный учитель или Вячеслав Иванов? Иванов был ценным сотрудником и умным человеком; но я не мог забыть его двусмысленной роли в недавнем мистическом анархизме; для меня во многом Иванов был кающимся грешником, не более: весь же эсотеризм его был для меня лишь более или менее удачной импровизацией над материалом интимных лекций Штейнера, выцеженном у Минцловой (между прочим, — в его книге статей великий процент заимствований у Штейнера, часто субъективированных его личными домыслами); в разрезе « братства » В. Иванов выявлялся все более и более как чужой. Наконец становилось странным: почему все светлое в Минцловой сплеталось со Штейнером, от которого она в болезненном бреду как-то странно ушла, а все темное и смутительное отдавало теми, к кому она пришла и с кем хотела нас сблизить.