Андрей Белый - Символизм как миропонимание (сборник)

В терминах теории знания Штейнера я не мыслил в эпоху 1901–1911 годов; но термины моей теории знания, как бы они ни казались странными; в словесном взятии, указывали и познанию, и творчеству выход в том же направлении, в каком он указан Штейнером.

Моя борьба за символизм, за теорию символизма и за ее девизы (за преодоление эмпиризма, рационализма, но не по Канту) была в полном согласии с тем, к чему я и не мог не прийти в 1912 году, ибо я и был в том, к чему пришел; Мой приход был приходом к иной терминологии, ставшей мне удобной для диалектического осознания ряда гносеологических следствий из общих тезисов.

Мой девиз « символ », а не « синтез » мне означал в линии лет: ищи пути жизни и мысли в этом , а не в том направлении; и я боролся за « символ », ибо без этого знака я видел неизбежные свихи: в рационализм, догматизм, синтетизм, эмпиризм, эстетизм, мистику и т. д.

Трагедия моих всех познавательных споров — в том, что, считая акт познания творчеством нового мира, я не мог не видеть, что расхождение здесь есть расхождение и в развиваемом быте жизни; эмпирическая ссора личностей Бориса Николаевича, Льва Львовича, Сергея Михайловича, Эмиля Карловича есть лишь неизбежное следствие неясного понимания Логоса логик друг друга; и оттого-то мой основной удар и упор был в твердости конкретно-познавательного знака, выверенного как нужный и ценный; знак Символа не был для меня знаком Символа веры или знаком символа отвлеченного знания, но знаком конкретного и верного знания и знаемой веры. Символизм, стоявший передо мною как стройная теория знания и творчества, был символом веры и знания новой эпохи, обнимающей, может быть, столетия будущего; я подымал знак столетий; и отстаивал знак против будущих ариан, несториан и прочих уже мне видимых сектантов, отклоняющих путь будущего.

Вот источник моей запальчивости, идеологических прей и контроверз.

В 1911 году я видел, что выход Эллису из его скептической теории соответствия лишь абстрактный монизм, что Метнер проваливается в ущелья дуализма, что ему предстоит выбор между рационализмом Когена и одним из многих « эмпиризмов » (он и выбрал себе — « эмпиризм » Фрейда), что С. М. Соловьев катится в традицию, что некоторые из орфейцев — слишком « мистики » и т. д. Поскольку этих людей я брал в ноте их протянутости к новой культуре (для меня — символизма), я не мог уступить им Символа моих веры и знания — тем более что были дороже мне в их стремлениях к пути жизни; с каждым ведь в тот или иной период я был кровно связан; и эту связь в Символе держал хотя бы… в воспоминании; отсюда моя одновременная разность полемик и тактик, неумелая попытка быть с эллинами, как эллин, с иудеем, как иудей; более всего оскорбляло меня то именно, что меня не видели в пафосе устремления к верности ; ведь «противоречивость», «неверность» вытекали из лозунга, который всегда инстинктивно был мне ведом: истинное есть всегда индивидуально истинное; истину познают лишь в ее восстании в индивидууме ; эти лозунги Штейнера, формулированные им за много лет до моих дум, но мне неизвестные, вместе с лозунгами о необходимости брать понятия о правде в круге понятий, или « истин », ведь были и лозунгами моей « Эмблематики смысла », пусть спешно и невнятно набросанные, но не до такой же степени, чтобы друзья имели право отказаться от понимания стремлений, их диктовавших .

Мне и теперь стыдно подчеркивать, что курс 1914 года Рудольфа Штейнера « О макро- и микрокосмическом мышлении » есть антропософская, но полная транскрипция моей « Эмблематики смысла »; тут и там попытка вопрос о мировоззрении заменить теорией мировоззрительного контрапункта; тут и там усилие показать, что надо выйти из мировоззрения в их круг; тут и там мировоззрение расширяемо в микрокосм; у Штейнера микрокосмическое мышление есть дедукция макрокосма; у меня выход к макрокосму есть конечная индукция из вершины пирамиды познаний; совпадение — до частностей; и тут, и там взят треугольник; у Штейнера как проблема невозможности рационалистически прийти к реальности общих понятий; у меня как ритм преодоления очередной антиномии (формы и содержания) в третьем, как символе . « Эмблематика смысла » в ракурсе схемы есть разгляд пирамиды, построенной из градации антиномий, преодолеваемых в третьем , как вершине треугольника. Обе позиции (Штейнера и моя) суть в разгляде рационализма — диалектический метод; у Штейнера — диалектика мировоззрений; у меня — диалектика методических схем, поданных клавиатурой.

В конце концов: Штейнер мог бы назвать XXXIII курс « Эмблематикой смысла », а я мог бы назвать « Эмблематику » хоть бы « Диалектика преодоления микрокосмического мышления в макрокосм ».

Суть не в разности терминов и подходов: суть — в сути.

Как этой сути не увидели: 1) те из друзей, которые в 1912 году обвиняли меня в предательстве « символизма » (Метнер, В. Иванов и сколькие), 2) те из друзей, бывших аргонавтов, потом антропософов, которые, прочтя XXXIII курс, не поставили знака равенства между ним и « Эмблематикой ».

Повторяю, — пигмею, мне, — стыдно подчеркивать свое сходство в идеях с гигантом; не ради пустого тщеславия я это делаю, а чтобы стало ясно и тем, кто не понял меня в моем якобы перебеге к Штейнеру, и тем, кто не увидел меня в Штейнере до этого перебега, — чтобы стала окончательно понятной моя несносная принципиальность в требовании « символизма » и в невозможности уступить его ни « мистикам » из « Орфея », ни « логосам », ни культуре Метнера, ни традиции « Пути », ни снобизму « Весов », ни «мистическому анархизму» Петербурга. Я ходил по годам, с хрипотою вопя: подмена, подмена, подмена. В сознании стояла теория символизма; ее случайная фиксация — « Эмблематика смысла »; и раз эта последняя в энном ряде пунктов своего устремления совпадала с не знакомой мне еще методологией Штейнера и с его учением о мировоззрении, то понятно, за что я боролся и чего не мог уступить .

Я боролся за верстовой столб с рукой, указывающей направление к духовному знанию .

Это — в сторону друзей — антропософов.

А в сторону неантропософов и некогда друзей скажу другое: как не видели они в пафосах своего « да » мне и в 1901, и в 1904, и в 1906 годах в моем « символизме » прорастающей « эмблематики », т. е. руки, указывающей путь: не к Канту, традиции, эстетизму, мистике, « оккультизму » в кавычках, религии, догмату, — а к духовному знанию . Или во мне всегда гнездился губительный « штейнеризм »; или никакого « штейнеризма » не было в эпоху моего вступления в « Антропософское общество »; ибо я, пигмей, и Штейнер, гигант, пересекались всегда в исключительной нелюбви к « измам ».