Андрей Белый - Символизм как миропонимание (сборник)

Новизна ритма работы увлекала меня; и, разумеется, — душой, подлинным уловителем ритма жизни « В. ф. а. » был, во-первых, Р. В. Иванов; во-вторых, члены совета; втретьих, молодежь отделов и подотделов; и, наконец, вся масса публичной аудитории, т. е. тысячи .

Разумеется, « В. ф. а. » была не на уровне своей великой идеи: быть тотумом, ассоциацией, а не партией, обществом; но « В. ф. а. » сознавала это, не выдувая из соломинок мыльных пузырей несуществующей эсотерики, интимности, братства; в этой суровой и честной правде складывалась своя интимность: интимность ничем не прикрытого стремления — к правде, какою бы она ни оказалась без фиговых листиков и виньеток, заглавий правды.

Не могло подняться вопроса о том, что « В. ф. а. » о правде, а не правда о «В. ф. а.» . Между тем в западном « А. о. » постоянно надо подымать предостерегающие напоминания, что сама « антропософия » гласит о правде, а не « правда » гласит об антропософии, понимаемой обществом, т. е. « советом » этого Ова; без таких оговорок могут случаться казусы: правда мира зависит от состояния мозговых клеточек очередного председателя, дра Унгера, Юли, Стеффена, мадам Штейнер или — кого еще?

До отъезда за границу в 21 м году я работал в «В. ф. а.»; и в этой работе забывал ужасные тучи сомнений, нависавшие надо мною и над моей личной жизнью.

Может быть… здесь мне и ставить точку, потому что нет еще слов к оформлению последнего семилетия?

Постараюсь все же дать не формулу, а лишь импрессию этого периода моих устремлений.

В 21 году я ехал в Дорнах; я нес серию неразрешенных в 1916 году вопросов об « А. о. », его людях, его быте, о себе в нем и, во-вторых, 1) серию вопросов об антропософии в России, как поданных действительною жизнью, 2) о себе в этой жизни, 3) и о ряде людей, кружков, организаций, облекавших меня доверием как русского писателя и общественного деятеля; хотя бы антропософу и председателю « В. ф. а. » есть о чем поделиться с советом « А. о. », и как с деятелями « А. о. »; о своих личных, слишком личных вопросах, как они ни казались важными (хотя бы вопрос о медитациях, моем « опыте » и т. д.), я думал не слишком пристально, ибо жить личной жизнью в России я отвыкал; наша личная жизнь чаще всего определялась термином не: не ели, не спали, не имели тепла, денег, удовольствий, помещений, здоровья и т. д.; но это не было предметом слезливых жалоб, потому что громадное « да » осмысленно-духовной жизни с радостью преодолевало все эти « не ». Не с « не », а с « да » (и большим) появился на Западе я; наконец я знал: в разрезе личной жизни на Западе мне предстоит хирургическая операция, к которой с 19 года я был вполне готов; не она главным образом волновала; волновала всяческая « социальность »; с невероятным усилием два с половиной года я добивался условий отъезда для разрешения своих « социальных » тем вопреки личной грусти: оставить друзей, близких, мать, любимую работу в « В. ф. а. » в Ленинграде и в « ломоносовской группе » в Москве.

Что я встретил.

Здесь… пауза.

Мороз продирает по коже при воспоминании битком набитого зала в 3 000 человек, куда я попал в первый день приезда в Берлин и где встретился с « близкими » некогда мне, и с рядом старых знакомств, и с « дорнахцами », и со Штейнером. Все « социальное », копимое 5летием, тогда именно рухнуло; началось — «это».

«Это » — ужасающая импрессия; пахнет — странно; сладковато, приторно, ни явно дурно, ни явно хорошо; что это — вонь или парфюмерия? Так спрашивал я себя 21 год назад в бытность студентом-распорядителем концерта, нюхая свои надушенные белые перчатки и вдруг поняв: пахнет трупом (я в этот день работал в анатомическом театре: духи и мыло не вытравили запаха мертвецкой); тогда же, 21 год назад, я понял, что запах чистого трупа куда приятнее запаха надушенного трупа. Волна непреодолимого отвращения поднялась во мне, и я как бы лишился сознания… на два года, инстинктивно протянувшись к спасительному нашатырному спирту, но ошибочно схватив… винный спирт .

Тот факт, что многие западные друзья по стародавней привычке встретили во мне « нашего вахтера », наивного « сверх-глупца », лысого « бэби », — не тот факт меня сразил; и не то, что я был в иные дни облеплен бесплатными руководителями, обрадовавшимися случаю, как и 9 лет назад, мне сообщить, что человек состоит из 7 принципов (идя в старую муравьиную кучу; жди старых муравьиных замашек); не удивительная мелкость социальных интересов после России расшибла (в России мы решали вопрос о том, что есть « общество » как таковое) самою жизнью, являющеюся катастрофой всех обществ, а тут волновались: какой-то « пасторш » написал какую-то « статеечку » против Штейнера; и ею потрясались, как… мировым переворотом; не чванство расшибло («У нас такие-то ораторы», «Я и сам рэднер , только что работавший в группе рэднеров »); не милые сплетни иных из « милых » друзей о том, что я стал большевиком и вступил в сделку с совестью (и это за пятилетнюю работу во « славу антропософии » в условиях, от которых лопнула бы не одна « антропософская знаменитость » Запада), и не чудовищная душевная черствость некогда близкой души, оправдываемая разве что каталепсией сознания, и не неумение иных русских не только антропософски ворочить мозгами, а просто передать лекции Штейнера, мной не слышанные, и не многие другие подобные « прелести », мгновенно меня обступившие, меня доконали; между прочим — я мог думать, что мне нарочно устраивали засаду из гадостей вплоть до… невозможности после пяти лет получить свидание с Штейнером, к которому я 2 1/2 года вырывался.

Расплющило « это »: импрессия припаха (вероятно, под фасадом пышных учреждений и прочих культур в пятилетии моего отсутствия развивались мощные гнилостности); дорогие русские друзья, не требуйте от меня рационального объяснения в том, что — не каприз (от капризов в обморок не падают); вспомните только мою верность антропософии и Рудольфу Штейнеру; она в том, как я вел себя под флагом антропософии в 1916 — 21 годах; она в том, что, вернувшись в Россию в 1928 году, я молчал как могила ; и лишь через пять лет проверки себя в антропософии в эпоху 1912 — 16 годов; 1916 — 21 годов, 1921 — 23 годов через « да » антропософии Штейнеру, — утверждаю решительно: 19 ноября 1921 года со мной случился обморок от запаха , мной услышанного; длился — 2 года в Берлине; 2 года в России я медленно выздоравливал от него.

Заговорил же о нем, когда стал здоров.

Думаю: отвратительность его в том, что он — смесь: трупа и духов; то есть в нем — разложение аромата ангельской жизни в труде буржуазного Запада, если не претензия трупа: притереться ароматом ангельской жизни.