Андрей Белый - Символизм как миропонимание (сборник)

Я ушел в Кучино прочистить свою душу, заштампованную, как паспортная книжка, проездными визами всех коллективов, с которыми я работал; каждая виза — штамп той или иной горечи, того или иного непонимания.

Трудно работать из непонимания в непонимание; непонимание росло во мне: непониманием других меня; но в этом непонимании медленно вызрело мое понимание « Общества » как такового (всякого!); оно и есть — « непонимание» само ; оно — до такой степени мне стало понятным в своей непонятности, что я вижу: люди, живущие, главным образом, « общественной жизнью », часто самое непонимание себя и других возводят в канон этого непонимания; в них уже нет не только представлений о том, что есть подлинный социальный ритм, но и нет подозрений, что « нечто такое » может существовать в мире; и — потому: они проваливают всякую возможность социальной « мистерии », если они волят ее; они проваливают самый социальный вопрос, строя пародию на него в « общем обществе »; в нем же проваливают свои мысли, чувства и импульсы. Все фальшиво, насквозь фальшиво — там, где начинает действовать принцип « общества »; потому что принцип « общих » понятий, которые « частны » в их методологической структуре, т. е. партийны; партийный человек есть дробь человека, иль — антропоид , аптекарский фабрикат из разных вытяжек человека (мозгового фосфора, семянных желез и т. д.).

Только в раскрепощающем ритме, в вольном ветре освобождения, в робком намеке — « ассоциация » — встает недостигнутый горизонт новой « общинной » жизни, которого в « обществе » нет и быть не может.

Слово « община » беру я как знак, символ, а не в его корневом и ужасном смысле («общ.») ; « общее » в живой социальной организации, никому не принадлежа, — бежит, струится, сливается, и вновь разбивается, ни мгновения не оставаясь равным себе; « общее » моей общины — никогда не « обще », но социал-индивидуально; так о нем говорят символы апостола Павла, эмблемы Штейнера, знаки высших математических дисциплин: язык математики, теории знания, искусства, символов религии, биение подлинного социального ритма никогда не говорят о таком « общем », которое появляется, искажая эмблемы, как скоро начинает действовать в нас наш склероз: склероз « общественности » с его звездой — Государством.

Сколько раз это было сказано; но все сказанное « обществом » распято: во веки веков.

Даже я, относительно свободный, упал в обморок, когда увидел, до какой степени я жил в « обществе ».

«Храм» этого общества был сожжен в моей душе приблизительно в эпоху пожара «Гетеанума»; железобетонная мемория стоит на этом месте: «Memento mori!» 426 А знак « Гетеанума » я приподнял над душой моей в октябре 1913 года после курса Штейнера «Пятое Евангелие», Храм души моей стоял на норвежских высотах; и увиделся ясно в местах перевала горного хребта, у ледников, откуда впоследствии взят камень для куполов сгоревшего храма; даже так взятый камень не смог быть куполом, потому что камень — подножие, и нельзя себя под ним хоронить; купол один — небо.

А я…

Я — пошел в Дорнах: себя завалить камнем; камень склепа, или молчание моих лет о том, что угнетало меня (1916–1921 годов), все равно стал криком, но… криком «бунта»; и… камень упал.

В 1913 году я известил письмом Штейнера о принятом решении; и о новом решении моем 1921 года Штейнер был извещен письмом; он — молчал: и в 1913 году, и в 1921 году; об « этом » мы не говорили; но мы оба знали об « этом ».

Мы говорили много: до, во время и после (уже в 1923 году); стало быть, не вопрос о камне был главный вопрос; не он соединил меня с Доктором.

Запах духов, смешанный с разложением, — ложный « донкихотизм », крест и терн, но без роз и зорь Духа; я видел в других, принявших путь, ужасное перерождение в них так повеленной жертвы; жертва — была не принята; и эти другие (я — знаю их) душевно окаменели: от так понятой их жертвы; она была — в пустоту. Жертва была — представлением о жертве в неправильной медитации; и отсюда — рост сырого подземелья: запах плесени, черви, — механизация коллектива, или — установка гигантской душечерпательной машины, проводящей душевную жизнь в « общий », но от всего закупоренный бак. При этой неправильной системе себя связания с механизмом « Общества » менее активные, менее умные, менее горячие не только не рискуют, но даже теплеют « чутьчуть » за счет жарких и умных; а те — разрываются, откуда картина бесплодных бунтов, катастроф, до… героических смертей.

Героически сгорели: София Штинде, Христиан Моргенштерн, и пусто бунтовали: Эллис, Поольман, Энглерт, Геш, Шпренгель, Минцлова, — сколькие?

А « бак » — молчал; и сияющее благополучие осеняло средних и теплых. «О, если бы ты был холоден или горяч» (Откровение).

Мой « запах трупа » — узнание всей бесплодицы моих 9летних горений в « Обществе »; но как, зная « Общество », я мог гореть? Меня подвела иезуитская фальшь: « эсотерическая общественность »!

Я отдал жизнь письмом 1913 года; мне подарили — « вахтера »; я отдал силы в работе эпохи 1916–1921 годов, мне подарили — « большевика » и « предателя » (клевета о романе « Доктор Доннер »); я сказал: «Возьмите всего меня»; мне ответили: «Мало, давай и жену свою». Отдал — сказали: «Иди на все четыре стороны; ты отдал все и больше не нужен нам». О моих медитативных работах раз выразился Штейнер: « Ваши интуиции совершенно верны » (« интуиции » об ангельских иерархиях, включая… Престолов); и тем не менее я со всеми этими « интуициями » шел в герметически закупоренный бак: они были в « Обществе » не реальны; реальна в « Обществе » была работа «вахтера».

И « интуиции » — сгорели: я никогда не вспоминал о них с 1915 года.

Для кого? И для чего?

Громадный купол стоял; новый « синтез » готовился; и потому, что он был « синтезом », он не стал « символом ». Синтез заговорил многоустыми « Рэднерами » в многочисленных городах Германии: и богато, и пышно!

Но — «Символы не говорят: они молча кивают ».

Ничто не « кивнуло » мне.

«Кивнул» — Рудольф Штейнер.

Но — при чем… « Общество »?

Говорю образами и притчами, потому что не все еще печати сняты мной с еще опечатанной мудрости; еще намек — не прогляден; и не все трупные пелены сброшены с выходящего из гроба.

Мне не раз говорили: «Неужели вы не могли обойтись без ужасной сцены истязания в вашем последнем романе; она — жестока».

Теперь, когда и роман позади, отвечу на эти слова правдивым ответом , который мне до сих пор было стыдно произнести вслух; сцена истязаний профессора — лишь объективизация в образе, вставшем передо мною, того, что сидело во мне, с чем я был соединен; эти истязания во мне разыгрывались; мне казалось в Берлине, что меня истязают ; с переживаниями 1922 года связывались переживания вереницы лет: от детских напраслин, через « дурачка », через « безумца » стихотворения 1904 года, через « Затерзали пророка полей » (из стихотворения 1907 года), через « обвиненного » в чем-то Метнером, через « темную личность » антропософских сплетен 1915 года, через « бывшего человека » 1921 года тянулась, усиливаясь, меня терзающая нота; и в 1922 году воскликнулось: за что терзает меня ? Я бегал в цоссенских полях, переживая муки, которым не было ни образа, ни названия и которые тщетно силился я угасить в вине; а когда мука стала отделяться от меня, то образ меня самого встал передо мною; и на бумагу полились фразы: