Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

Вот иллюстрация к «Трем встречам». Наверху, окруженный прозрачным угловым не только нимбиком, а целым «футляром» ауры - духовного поля - сам герой сна. Идет в пустыне, а перед ним на песке резкая большая тень птицы от мчащейся по воздуху «красавицы». Тень заходит на нижнюю грань, откуда взбираются сверхстранные бесформенные созданьица. Они очерчены толстым контуром. Над большинством из них также нимбики, и излучаются из них слова «addio» [242] addio - прощай! (итал.) . Эти созданьица - песчинки. Как у Тургенева: - «И вот, со всех сторон раздается: “Addio” - каждая песчинка кричит и пищит мне: “Addio!”».

А рядом изображена даже такая бредовая черточка: - «Это не солнце, это итальянский паук; кто ему дал паспорт в Россию? Я его выведу на свежую воду: я видел, как он крадет апельсины в чужих садах...»

Нарисованы - намечены апельсины на ветках, переплет забора, а среди них жирной чертой - контуры, уродливые, бесформенные, как сама смутная невнятица, - сонная фраза о солнце-пауке, крадущем апельсины.

Слова в рисунке соответствуют словам, услышанным во сне. Сколько раз герой «Трех встреч» слышит громко произнесенное «Passa que’colli...» [243] «Passa que’colli...» - «Перейди через эти холмы» (итал.). , столько же эти слова и написаны на белых полосках, окруженных черным полем.

Белые слова на черном, как громкие голоса в немоте тяжелого сна.

Рисунок у Ремизова подвижен. Да иначе и нельзя было бы изобразить сон. Всё отличие сна от яви в отсутствии логики движения. И отсутствие это можно показать только дав это движение - изобразив для сличения оба момента сна - похожий на действительность и уже ни на что не похожий, кошмарный - рядом.

Вот, например, лошади сна из «Клары Милич». Пока герой повести видит их сзади, подходя к ним, они ничем не обличают своей призрачности, усыпляют еще сквозь сон бодрствующее сознание своей правдоподобностью. Но вот они, все три, поворачивая головы, скалят зубы, и сознание проваливается в хаос бреда.

Эту магию сна хорошо знает Ремизов и пользуется ею, изображая кошмары.

Лошади нарисованы им рядом - обычные и оскаленные; Лукьяныч («Три встречи») - Лукьянычем и тут же - Дон-Кихотом...

Каждая подробность сна, каждая черточка вычерчены Ремизовым.

Некоторые подробности кажутся странными и лишними. Но это не так. Надо только вчитаться в тургеневский текст, и они будут легко расшифрованы.

Не всё внятно во сне. А невнятное и в рисунке, изображающем сон, не может быть внятным.

Так, в иллюстрации к «Трем встречам» изображены кричащие песчинки и солнце, крадущее яблоки. В сне Лукерьи из «Живых мощей» какой-то ежик - не ежик, а если присмотреться - кочка с васильками. В изображении одного из снов Силаева посредине рисунка крестик и на нем кружочек - это «блестка» («...в воздухе нестерпимо крутятся бесчисленные блестки...»). И там же в первой половине рисунка - серые комочки в кружочках - «воробьи в пыли».

В рисунке к «Силаеву» Ремизов посредине между двумя «снами» изобразил кошку - призрак уже не сна - действительности. Этим призраком кошки Тургенев обрывает рассказ.

Силаев, видящий и сны и призраки, не различает сна от яви. Рассказывает о снах и должен показать, по замыслу рассказа, и призрак. Но сны Силаева Тургенев передал, а на призраке запнулся.

«“Да вот, слышите ли - слышите, слышите... слышите, - дверь скрипнула, - глядите, глядите - что, нет кошки?” Дверь, действительно, тихо скрипнула - я быстро обернулся - и вообразите мое изумление, господа, - черная кошка вбежала в комнату и осторож...» («Силаев»)

Рассказ оборван на полуслове. Оборван потому, поясняет Ремизов, что «при всей открытой душе своей к явлениям страшным и снам, Тургенев и чувствовал, но не имел изобразительных средств для колдовства». Изобразить же «эту самую завязь, где сходятся и явь и сон», мог только Гоголь.

Но, пожалуй, не только Гоголь. Знаем, что мог и Достоевский. В предсмертном бреду Свидригайлова, горячечном Раскольникова, в черте Ивана Карамазова... Да и сам Ремизов... Уже не говоря ни о чем другом - нарисовал же он силаевскую кошку. Если дольше смотреть на нее, становится так жутко, точно смотришь в веющий смертным холодом провал. Слышится эта самая «нестерпимо звенящая трель колдовства», которой он столько попрекает в своей статье Тургенева.

Молва , 1934, № 23, 28 января, стр.4. Ср.: Алексей Ремизов, «Пятидесятилетие со смерти Тургенева. Тургенев-сновидец. 28 X 1818 - 22 VIII 1883», Числа , кн. 9 (1933), стр.179-181. Ср. также: Василий Куковников <���А.М. Ремизов>, «Рукописи и рисунки А. Ремизова», Числа , кн. 9 (1933), стр.191-194.

А.Л. Бем в своей статье «О прошлом и настоящем» [244] А. Бем, «Письма о литературе. О прошлом и настоящем», Меч. Еженедельник, 1934, № 1-2, 10 мая, стр.11-13. , говоря о миссии эмигрантской литературы - «художественном выявлении правды своего изгнанничества» - указывает, кажется, впервые, как на выразителей этой правды - на Ремизова и Цветаеву.

Наверно, А.Л. Бем прав. Не спорить я с ним хочу, но указать на то, что значение этих имен для молодой эмигрантской литературы, а следовательно и для будущего, не равно. В то время, как Цветаева останется навсегда одиночкой, самой по себе и самой в себе, Ремизов, казалось бы, стоящий в стороне, и есть сейчас единственным центром, вокруг которого вращается вся настоящая - живая и имеющая будущее зарубежная литература. Впрочем, не единственным - движение это происходит не по кругу - по эллипсису, а двумя центрами этого эллипсиса - два больших Р - Ремизов и Розанов, - и вот почему...

Равно и проза и стихи не существуют в безвоздушном пространстве. «Как» и «что» сказать не самозарождается, но всегда имеет точку опоры в прошлом. И вот сейчас для эмигрантской литературы сложилось всё так, что такой наиболее прочною точкой опоры является Достоевский. Он не только не изжит, не истолкован творчески, не разгадан, не открыт до конца, - он сейчас наиболее близок и понятен - самый трагический в самое, может быть, трагическое время.

Эта единственность, насущность, что ли, Достоевского чувствуется сейчас особенно в стихах. Стихи если и не стихия, тем не менее, всегда стихийнее прозы и потому более чувствительны к правде сегодняшнего дня. Как при помощи чувствительных палочек отыскивают подземные источники, так же при помощи стихов можно безошибочно определять эту правду.

Эмигрантские Кассандры, пророчествуя о гибели или кризисе стиха [245] Статьи Г.В. Адамовича и В.В. Вейдле 1934 г. , не замечают, что дело вовсе не в дарованиях пишущих стихи (дарований сейчас, может быть, более, чем когда бы то ни было), что трагизм не в истощенности стихотворной почвы, а в том, что центр тяжести поэзии перенесен от гениев-стихотворцев (не «перепевными звонами» Бальмонта, не сбывшимися пророчествами Блока теперь вдохновляться!) к гению-прозаику Достоевскому. (И тут происходит переоценка всех старых форм поэзии и поиски и трудные роды новых.) Что сейчас все силы эмиграции направлены на истолкование или разоблачение Достоевского (не симптоматичен ли здесь пражский семинарий изучения Достоевского, одним из учредителей которого (т.е. семинария) был А.Л. Бем!). Таким образом, все уклоняющиеся по ошибке или умышленно от этой темы остаются невольно за бортом, вне жизни, без будущего, все же соглашающиеся или спорящие с Достоевским работают на будущее, и работа их действенна и плодотворна.