Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

И вот, споря или беседуя с Достоевским, нельзя не оказаться в обществе Розанова и Ремизова, уже что-то ответивших ему, нельзя не вращаться вокруг этих двух больших Р, двух центров эллипсиса, замыкающего кольцо живых сейчас и плодотворящих идей.

И еще потому, что оба - Розанов и Ремизов - перекликнулись с Достоевским самым сейчас для нас в эмиграции острым и огромной важности вопросом, от которого зависит всё наше становление, в котором вся наша миссия - это вопрос о человеческой личности, о чем говорит и А.Л. Бем в своей статье, о чем, впрочем, говорят с первых дней эмиграции... говорят, но делают, созидают только те, кто находится в кругу идей Достоевского.

«...бывает у меня такое чувство, точно я виноват перед всеми, и мне хочется прощения просить у всякого...» - у кого это? у Достоевского - «всяк и за всех виноват»? нет, у Ремизова «Взвихренной Руси», похождений Корнетова [246] Куски этой «эпопеи» печаталсь в Числах и Последних Новостях. - двух его эпопей - самого значительного и живого из созданного за рубежом - эпопей Революции и Эмиграции.

«Взвихренная Русь» - жестокая, жуткая песнь о последних годах войны, первых революции, в голодном Петрограде, под грохот рушащейся жизни, в торжестве беспощадных к человеческой единице теорий - вопреки всему - голос человека, «изгвожденного» сердца, в последнем падении, унижении и смирении. И тот же человеческий голос в эмигрантской одиссее Корнетова, - в чужом быту, благополучном, самодовольном - трепет мышиный «неблагополучного», тоже изгвожденного сердца, в последнем падении, унижении и смирении.

И у Розанова: - «...будь верен человеку, и Бог ничто тебе не поставит в неверность...» (Опавшие листья), «...никакой человек не достоин похвалы; всякий человек достоин только жалости» (Уединенное).

Догмат - беспощадная к человеческой единице теория - то, против чего восставал Розанов в религии и жизни во имя «интимности», индивидуальности. И с христианством мог помириться только через эту интимность: - «Смысл Христа не заключается ли в Гефсимании и кресте? т.е. что Он - собою дал образ человеческого страдания, как бы сказав или указав или промолчав - Чадца Мои, - избавить Я вас не могу (все-таки не могу! о, как это ужасно): но вот, взглядывая на меня, вспоминая Меня здесь, вы несколько будете утешаться, облегчаться, вам будет легче - что и Я страдал.

Если так: и Он пришел утешить в страдании, которого обойти невозможно, победить невозможно, и прежде всего в этом ужасном страдании смерти и ее приближениях –

Тогда всё объясняется. Тогда осанна!..» (Опавшие листья).

да, о нем или не о нем, но о великой теме его. И когда поэт говорил об этой теме, он был не для самоуслаждения своего трагического одиночества, но для жизни и в жизни - проникал в самые дикие отдаленные уголки эмигрантского рассеяния и даже выплескивался за стены эмигрантского гетто (Кнута я слышал из уст людей совсем простых, к литературе никакого отношения не имеющих, даже самых нерусских, но только знающих русский язык, слышал так, как некогда слышали Лермонтова, Некрасова), а усомнившись, спросив «о чем?», замкнулся в себя, стал непонятен...

Кто еще ближе других приближался к этой теме - трагически погибший Буткевич, Газданов - это в прозе, в стихах - Кнут, Смоленский... Проза или стихи их были лучше других? гениальней они были? нет, невидимо, незаметно их создавала тема, жизненность им давало приближение к источнику «достоевских» идей. В этом была тайна - скрыто их действенности, - внешне их успеха.

Оба, и Розанов и Ремизов, писали прямо о нем. И в то время, как Розанов, разоблачая его, утверждал, Ремизов, кажется, утверждая, разоблачает.

Одна глава «Взвихренной Руси» посвящена Достоевскому [248] Глава «Огненная Россия». См.: А.М. Ремизов. Собрание сочинений. Том 5. Взвихренная Русь (Москва: Русская Книга, 2000), стр.358-363. . И по этой главе лишний раз можно убедиться, что ближе всего Ремизов чувствовал в Достоевском «тему эмиграции» - человека:

«Какое изгвожденное сердце, ни одно человеческое сердце не билось так странно и часто, безудержно и исступленно...

Весь мир перед ним застраждал неотступно... –

Но что может сделать для счастья человека человек?

Страдание и есть жизнь, а удел человека - смятение и несчастье.

И самое невыносимое, самое ужасное для человека - свобода оставаться со своим свободным решением сердца - это ужасно!

И если есть еще выход, то только через отречение воли - ведь человек-то бунтовщик слабосильный, собственного бунта не выдерживающий! –

Да захочет ли человек-то такого счастья безмятежного с придушенным «сметь» и с указанным «хочу»?

Но ведь бунтом жить невозможно!

Как же жить-то, чем любить - с таким адом в сердце и адом в мысли?..

...Трепетной памятью неизбывной, исступлением сердца, подвигом, крестной мукой перед крестом всего мира - вот чем жить и чем любить человеку.

Достоевский - это Россия...

И нет России без Достоевского.

Россия нищая, холодная, голодная горит огненным словом.

Огонь планул из сердца неудержимо –

Взойду ли я на гору, обращусь я лицом к Востоку - огонь!

стану на запад - огонь!

посмотрю на север - горит!

и на юге - горит!

припаду я к земле - жжет!..

Где же и какая встреча, кто перельет этот вспланный неудержимо огонь –

– из - гор - им! –

Там на старых камнях, там - встретит огненное сердце ясную мудрость.

И над просторной изжаждавшей Россией, над выжженной степью и горящим лесом зажгутся ясные верные звезды» (Взвихренная Русь).

Меч . Еженедельник, 1934, № 1-2, 10 мая, стр.16-18.

В своем знаменательном стихотворении «К Музе» чего только не возвел Блок на свою «гневную лиру» - тут и «роковая о гибели весть», и «поругание счастья», и «попиранье заветных святынь». Много лермонтовского преувеличенного пафоса, но если взглянуть плоским житейским взглядом на заветнейшие стихи поэтов, нельзя не понять - да, проклятье заветов священных; да, поругание счастья... Не то что в разговоре первому встречному - в интимнейшей беседе, в дневнике, на святейшей исповеди нельзя сказать того, что говорят в стихах наиболее скрытные, целомудренные из них. Пушкинское «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем» - самый стыдный, но и целомудренный пример.

По-видимому, в тайных моментах творчества есть какая-то неодолимая соблазняющая душу сила. Может быть, возникая в тайне, тайною своей соблазняет к высказыванию самого тайного, что иначе никогда не нашло бы своего воплощения. Дальнейшая судьба воплощенного зависит от мужества поэта. Лермонтов сознался в «Журналисте, читателе и писателе», что уничтожал такие разоблачающие стихи. Пушкин их не уничтожал, давая читателю доступ к своей «бесконечной интимности» (Розанов). Второй путь трудный, но верный, потому что по стихам этим можно распутать клубок судьбы дарования поэта, угадать не всегда очевидную для него самого «кровную» его тему.