Сергей Костырко - Простодушное чтение

Автор подобного пассажа должен быть твердо убежден, что в конечном счете и для Достоевского Бог явление, так сказать, внешнего порядка. Что для Достоевского тоже может существовать их бесовское «или-или». Что и для Достоевского Бог – это Тот, кто где-то сверху сидит и приглядывает. А вот уж как «начальство выйдет»… Ну а если предположить, – я не настаиваю, а все-таки, – если предположить, что для Достоевского, или не для Достоевского, а для многих его читателей, здесь нет «или-или», что для многих Бог – это их внутренний закон (не внутренний закон как бог, а наоборот: как Бог, живущий в душе, оттуда определяющий законы, по которым живет человек)? И что, скажем, заповеди – это не то же самое, что спущенная сверху некая универсальная инструкция по технике безопасности? Если предположить, что отвращение человека к убийству, к насилию, к мерзости – это выражение его естества, непосредственная реакция самого человека, а не трусливая оглядка на того, кто сверху? В русском бытовом языке выражение «Побойся Бога» всегда звучало еще и как: «Где твоя совесть?», то есть выражалось внутреннее возмущение, а не заботливое предупреждение: «Что ты, что ты, парень! ты, того… ты не очень-то! за такое и схлопотать можно сам знаешь от кого». Я понимаю, что наличие всего этого в человеке метафизически как бы не мотивировано. Ну а если оно есть?

P. S.

И в качестве послесловия – уже чисто эмоциональный отклик о стиле и манере изложения мыслей в сочинении Серегина. Это важно, потому как, согласитесь, стиль и манера имеют еще и содержательное значение. Поэтому привожу один поразивший меня пассаж из текста:

Действительно, дался гуманистам этот Освенцим! Им бы принюхаться! Какие благовония курятся из прошлого! Ну порубали славяне литовцев. И сгинули те без слышимого ропота. А потом литовцы славян положили «несть числа». И снова тихо. Благостно. Знали, для чего родились: «Оставьте меня быть пищею зверей и посредством их достигнуть Бога» (Игнатий Богоносец). Знали и не взбухали, не впадали в «истерическую сентиментальность» по поводу своих страданий. А эти, из нового времени, слюнями и соплей изошлись со своим гуманностью. Истерика за истерикой. Все отличились. Армяне, например. Турки их, видите ли, порезали. Над юницами перед убиением глумились. До сих пор успокоиться не могут. Да христиане они, в конце концов, или нет?! Про евреев я уж вообще молчу… А как хорошо-то крестьянство русское умирало! Как благостно, как благовонно. Кинохроника сохранилась, можно полюбоваться на экране изображениями этих людей, при жизни уже смертью обугленных. Душа радостью исходит! Или бабушку собственную вспомнить. Как они там в ссылке, из своей деревни, из своего дома выселенные, загибались. Тихо так, без укоров. Или дедушку. Или другого, двоюродного дедушку, беззвучно в ГУЛаге сгинувшего. И ничего, прав не качали, не воняли всякими там нюренбергами или хельсинками. А украинцев голодом два года вымаривали. Господи, как приятно было бы сейчас нюхнуть. Так нет ведь! Поломали кайф гуманисты! Задним числом подняли хай! До сих пор в истерике бьются: коллективизация! террор! ГУЛаг! Вот от кого смердение-то навозное идет…

Мой журнальный коллега, когда я рассказал про действие этой цитаты на меня, сказал: успокойся, пойми, он не то имел в виду. Нынешнему поколению до лампочки, что там было на самом деле в Освенциме, автору было важно выразить мысль, а мысль-то верная.

Да, разумеется. Избирательность сострадания – штука омерзительная. Я согласен с Серегиным. Избирательность в таких ситуациях – первый симптом нечувствительности человека к чужой боли, неспособности к состраданию. Но почему из этого следует, что само по себе сострадание – вещь сомнительная, я не понимаю. Искренне не понимаю. А здесь именно само понятие сострадания ставится под сомнение глумливой интонацией, которой оркестровано при употреблении – у автора не дрогнула рука вписать слова про смердящий навоз, уподобив ему погибших в Освенциме.

Законы жанра? Ирония, сарказм, парадокс? Да. Конечно. Я понимаю. Поднимаю руки: нелогичен – потому как, беседуя с вами, уважаемый читатель, я все равно поостерегусь использовать в качестве интеллектуального перчика фигуру вашего умершего отца. Или вашей утонувшей дочки.

Ну а насчет того, что нынешним поколениям до лампочки, чего там в Освенциме было, я, может (хотя очень надеясь, что ошибаюсь), тоже соглашусь. Может быть, действительно, Серегин не знает (про Геродота, Ветхий Завет, Августина и Игнатия Богоносца знает, а про Освенцим – почему-то нет). И, может, действительно, у нынешних Освенцим воспринимается просто риторической фигурой из осточертевшего гуманистического агитпропа. Но мне-то, читателю, до этого какое дело?!

В одном из эссе Александра Агеева в сетевом «Кроносе» сценка: отец говорит сыну, заправь постель, а сын, честно и чисто глядя в глаза отцу, спрашивает: «А зачем?». Ситуация не столько комичная, сколь трагическая. Тупиковая. Сын действительно не понимает, зачем. Плюс к этому – вполне понятное, естественное, более чем доступное: не хочется. Лень. Этого сочетания достаточно: объяснить невозможно, заставлять глупо.