Джордж Локхард - Наша фантастика № 2, 2001

— Я… Я попробую задать вопрос по-другому, — сказал он, осекшись. — Что стряслось? Рассказывай. Мне ты можешь довериться, Боб.

— Именно поэтому я и пришел сюда. Но для начала я хочу напомнить тебе, что мы с тобой опаздываем на обед. Нет-нет, у меня ничего срочного. Мне даже будет удобнее рассказать тебе все в спокойной обстановке, за обедом…

— Ты меня пугаешь.

— Не беспокойся. Волноваться не из-за чего. Пойдем в кают-компанию, там я все расскажу тебе.

В кают-компании горел приглушенный свет и было, как всегда, уютно. Капитан погрузил ложку в чесночную похлебку и выжидающе уставился на меня.

— Ты кушай, — сказал ему я. — А я тем временем начну рассказывать.

Моралес положил ложку в рот, обжегся, выругался и стал слушать мой рассказ.

— Я тут поболтал с нашими учеными. Скажу тебе, они вовсе не такие простачки, какими кажутся… Тебе, наверное, когда ты получал у Балакришнана полетное задание, так ничего и не рассказали толком?

— Да, похоже на то. Мне соизволили сообщить лишь, что в рамках программы исследования дальнего космоса нам на шею повесят целую научную лабораторию. Вроде как запланированные измерения, в которых, в свою очередь, заинтересованы и вооруженные силы, и все такое… Что же это было на самом деле?

— На самом деле было то, что мы видели. Системы глубинной пеленгации пространства несколько лет назад засекли в этом секторе странный сигнал, который был лишь незначительно сильнее фона и который постоянно пропадал, так как был на грани чувствительности приборов. Но который, судя по своему характеру, имел искусственное происхождение. Потом он надолго пропал вовсе, но вот не так давно появился снова. То ли за это время приборы стали более чувствительными, то ли дистанция до источника сигнала уменьшилась, то ли дежурный по установке сподобился помыть уши, или чем они там принимают сообщения, но сигнал уже стал почти понятен. Это был аварийный маяк.

Надо сказать, что это теперь аварийные маяки стали достаточно лаконичными. Типа: «Борт такой-то терпит аварию, все бросайте, прилетайте и разберитесь». А раньше, когда высылать помощь было гораздо труднее и поспевала она значительно медленнее, маяки четко говорили примерно следующее: «Борт такой-то терпит аварию, на борту не осталось живых людей, можете не торопиться, хотя, впрочем, нет, осталась одна собака, только она подохнет от голода прежде, чем вы доберетесь, потому что собачьих консервов на складе почти что уже не осталось, все сожрала, тварь». Так вот, в нашем случае маяк пищал: «На борту остались живые люди, жизненное обеспечение заканчивается через два года, если поторопитесь — успеете».

— Жизненного обеспечения ему хватило на двести лет? Что-то мне не верится.

— А давай проведем эксперимент. Я сейчас возьму с собой вот эти нож и вилку и пройдусь с ними по кораблю, прирезав всех наших до последнего человека. Спорим, что после этого мне припасов хватит не то что на два — на четыре века безбедной жизни!

— Нет, лучше не надо, — поспешил остановить меня Моралес. Он заметно нервничал, и я понимал отчего. Шутка-то была вполне безобидная, из моего обычного репертуара, но вот мой взгляд, после того что я узнал, наверняка был достаточно безумным, чтобы это могло испугать даже такого старого волка, как наш капитан. — Так значит, мы летели именно на этот сигнал?

— Именно. Курс для нас проложили именно с таким расчетом, чтобы «Синкуэнта и сьете» прочесала весь сектор, откуда пришел сигнал, и даже с теми маломощными пеленгаторами, что она могла взять на борт, нашла источник. Но это все не важно. Это все пролог. Хочешь услышать эпилог? Выдержишь?

— Постараюсь. — Моралес отодвинул недоеденную похлебку и принялся за бифштекс. Ему явно кусок не шел в горло.

— Эпилог таков. Мы залезли на корабль, выковыряли оттуда молодого человека, узнали, сколько ему на самом деле лет, сильно удивились, но так ничего и не поняли, так?

— Так. И что?

— А то, что когда этого молодого человека самым тщательным образом обследовали перед погрузкой на крейсер…

— Только не говори, что мы занесли с ним ту самую заразу, что скосила тот корабль!

— Боишься?! Я вот тоже этого испугался, оттого и устроил аврал… Зря, конечно. Потому что нам уже ничего не поможет.

Моралес нахмурился, взялся за нож и начал пилить им бифштекс.

— Жестковат, — прокомментировал я.

— Продолжай, — только и смог выдавить сквозь зубы Моралес.

— Так вот, значит, его обследовали и не нашли ничего: ни вирусов и никаких признаков старения. Феномен?

— Угу.

— Угу, феномен. А сегодня утром, когда его обследовали еще раз, эти признаки уже нашли. Признаки старения. Парадокс?

— Он начал стариться?!

— Точно. Эти ребята в халатах говорят, что проживет он еще лет пятьдесят — семьдесят, если не будет увлекаться спиртным и женщинами.

— И что все это значит?

— Мы тут некоторое время назад обсуждали вирусы: как они скашивают целые экипажи, как они передаются от человека к человеку, невидимые, незаметные, до сих пор плохо изученные наукой… Капитан, ты когда-нибудь задумывался, отчего человек стареет и умирает? Почему он не может оставаться вечно юным? Что за зловещие силы со временем превращают его в дряхлую развалину, а потом сводят в могилу?

— Что-то я тебя не пойму. То ты заводишь разговор про одно, то вдруг меняешь на ходу тему и уже говоришь про совсем другое. Как твое самочувствие, Боб?

— Спасибо. Только я не меняю тему. Я хочу, чтобы ты сам понял. Вспомни, этот малыш выжил только потому, что был изолирован ото всех прочих людей в герметичном отсеке. И подумай также, что по большому счету он никогда не знал матери. Он был помещен в инкубатор на самой ранней стадии развития. Если ты помнишь курс истории в летной академии, то на Земле был такой период — как раз два века назад, — когда все увлекались искусственным оплодотворением, выращиванием, вскармливанием и воспитанием… Видишь ли, он никогда не дышал одним воздухом с другим человеком. И он не старился, пока…

— Пока мы не поместили его на корабль.

— …пока мы не заразили его вирусом. Не тем вирусом, что выкосил экипаж на его корабле. Гораздо более коварным вирусом. Древнейшим вирусом на земле. Вирусом старости, вирусом постепенного износа, вирусом, обрекающим нас, вечных по своей природе, на неминуемую смерть через четко отмеренный его неумолимой природой промежуток времени. Вирусом, которым пропитан весь наш мир, который мать передает ребенку, вскармливая его грудью, который вместе с запахами распускающихся почек несет в себе свежий весенний ветерок, который в нашем теле и в мясе, которое мы едим.

Моралес уронил вилку, а затем нож.