Петер Матт - Литературная память Швейцарии. Прошлое и настоящее

Я рискну предположить, что консерватор всегда воспринимает мир в вертикальном порядке, либерал же — в горизонтальном. Ведь мир как процесс можно мыслить только в виде прямой линии, стремящейся к горизонту. Так, бросается в глаза, что главное событие в произведениях Макса Фриша — прорыв в новое существование — часто связано с морем, с этой гигантской поверхностью, которая простирается горизонтально и через которую пролегает путь к долгожданному возрождению, к спасенной жизни. А что спасение у Фриша почти каждый раз не удается, это в свете интересующей нас проблемы никакой роли не играет. Зачарованность Дюрренматта космическим пространством, чудовищным Вверху, тоже обретает в этом контексте дополнительное значение. В пьесе «Ангел приходит в Вавилон», программном выражении консерватизма Дюрренматта и его негативной философии истории, девушка Курруби, которую также называют милость неба [267] Так слово Gnade переведено в русском варианте пьесы (выполненном Н. Оттен). Другой возможный вариант перевода — «благодать». , спускается на Землю прямо с туманности Андромеды, чтобы остаться здесь как воплощение вечной, но никогда не сбывающейся надежды, которой каждый человек пытается завладеть. Очевиднейшей вещи — что фильм Ларса фон Триера «Догвилль» (2003) построен по модели пьесы «Ангел приходит в Вавилон» (1953) — критики, как ни странно, не заметили. А ведь главную героиню фильма, которую играет Николь Кидман, зовут Грейс (Grace), то есть «милость неба», — точно так же, как и таинственную Курруби («милость неба», Grade). Оказывается, можно за пятьдесят лет столь основательно забыть пьесу, которая входит в сокровищницу мировой литературы!

Что я здесь сделал? Я включил Фриша и Дюрренматта в широкий контекст истории политического мышления (начиная с эпохи Просвещения). В результате выявился контраст между двумя этими писателями — гораздо более отчетливо, чем при обычных попытках связать их с послевоенным экзистенциализмом. Разумеется, и прежний подход важен для понимания их обоих, особенно в связи с тем, что касается трактовки акта принятия решения. Но теперь мы, вероятно, отчетливее видим, насколько по-разному мотивирован у двух этих авторов протест против существующего. То, что «взрывает» Дюрренматт, — это институции, государство, церковь и система правопорядка, теории и модели либерализма и коммунизма (а в конечном счете и концепция Фриша, основанная на принципе самоспасения индивида). Согласно Дюрренматту, спасение возможно только как милость, дарованная свыше, — даже если в последние десятилетия он давал понять, что сама мысль о трансцендентном происхождении такой милости для него абсурдна. И все же в романе-завещании «Ущелье Вверхтормашки» (в последнем предложении) дитя, обещающее Спасение, прыгает в утробе у юной Эльзи, а сама Эльзи, вторая Курруби, еще и шепчет: «Рождество»…

У Фриша тоже взрываются инсталлированные порядки — но не просто потому, что они являются порядками, а потому, что представляют собой окостенелые, мертвые, губительные образования. Фриш ничего не имеет против либерального государства, он и не знает ничего лучшего, но он хочет, чтобы это государство было — в соответствии с изначальными либеральными идеями — подвижным, динамичным. Фриш хочет такого государства, которое постоянно менялось бы, стремясь к еще большей свободе, — как и подобает жизненному пространству, рассчитанному на людей, которые сами постоянно меняются по ходу творческого процесса формирования своего бытия.

На этом фоне должны быть, наконец, поняты и разные концепции любви у двух интересующих нас авторов. Для Фриша любовь тождественна прорыву. Самоспасение в его произведениях всегда начинается с любви или скрепляется любовью, любовью к конкретному человеку. Однако вновь и вновь повторяется фатальное: сама эта любовь окостеневает, превращается в некий жесткий порядок, который опять приходится ломать, взрывать и оставлять у себя за спиной в надежде, что новый прорыв позволит наконец обрести окончательное спасение в последней и окончательной любви. Таким образом у него, у Фриша, центральный акт самоспасения всегда приводит к новой вине. Здесь возникает модель объективной трагичности. Динамика всемирного процесса, предполагающего — как конечную цель — существование свободного субъекта в свободном обществе, требует от индивида прорыва. Но этот прорыв, в свою очередь, снова приводит к окостенению, и возникает необходимость нового прорыва. Порядок длительной жизни вдвоем потребует компромиссов (естественных и не столь уж трудно достижимых), но как раз компромиссам такого рода противоречит изначальная динамика развития субъекта, спасающего самого себя. Связанные с такой дилеммой страдания Фриш и изображает в своих произведениях. Но он всегда показывает еще и счастье, и сладостное удовольствие, сопряженное с этим главным сюжетом.

Для Дюрренматта любовь — единственное благо в мире непрерывной жестокости, насилия, убийств, вечной борьбы между иллюзорными порядками и идеологиями. Любовь, как он считает, не может спасти мир, потому что нет никакого самоспасения человечества и всякая воля к спасению только умножает кровавые злодеяния. Любовь подобна цветку на поле битвы: она случайна, чудесна и лишена будущего. Она есть наивысшая ценность, но ничего не меняет — как и встреча (в лесу) Клары Цаханассьян и Альфреда Илла [268] Персонажи пьесы Дюрренматта «Визит старой дамы». . Однако опыт переживания такой любви может быть внезапно подарен человеку — как самая совершенная реальность, имеющаяся на нашей оскверненной планете. Любовь совпадает с милостью неба, со вспышкой милости. А милость исчезает так же быстро, как вспыхивает, и, тем не менее, свидетельствует — если мы охватим взглядом все творчество Дюрренматта — о существовании безымянного Высочайшего и Другого. Говорить об этом Другом, без лжи, можно только одним способом — пытаясь его опровергнуть.

Все, о чем тут шла речь, означает — чтобы наконец приблизиться к заключению, — что отношение Макса Фриша и Фридриха Дюрренматта, удивительного либерала и странного консерватора, к театру, обществу и политике нельзя по-настоящему исследовать и понять, не задаваясь одновременно (и очень серьезно) вопросом: какое место оба они занимают в историко-философском дискурсе — даже не столько послевоенного периода, сколько последних трех столетий?

В умении Дюрренматта обращаться со словом никто никогда не сомневался. Это умение кажется для него таким же естественным, как и отшельническое существование в доме на крутом склоне высоко над городом, с видом на белые цепи гор, а по ночам — на созвездия. О звездах Дюрренматт знал много, о горах — мало. Названия зигзагообразных линий, ежедневно маячивших перед глазами, его вряд ли интересовали. Звезды были ему ближе. Он звал их по именам, как знакомых, искал и находил с помощью телескопа. Чтобы увидеть Южный Крест, он совершил кругосветное путешествие. А вот в том, что он мог отличить Финстераархорн от Лаутераархорна [269] Финстераархорн — самая высокая гора в Бернских Альпах (кантон Берн). Гора Лаутераархорн тоже находится в Бернских Альпах. , я очень сомневаюсь. Горные вершины его не интересовали, скорее уж пещеры, а больше всего — галактики с их взрывающимися и съеживающимися солнцами.