Яков Миркин - Правила неосторожного обращения с государством

Истории известно письмо Горького Ленину в Москву (20 ноября 1918 года) о Гаврииле Романове «Дорогой Владимир Ильич!

Сделайте маленькое и умное дело, — распорядитесь, чтобы выпустили из тюрьмы бывшего великого князя Гавриила Константиновича Романова. Это — очень хороший человек, во-первых, и опасно больной, во-вторых.

Зачем фабриковать мучеников? Это вреднейший род занятий вообще, а для людей, желающих построить свободное государство, — в особенности.

К тому же немножко романтизма никогда не портит политики… Выпустите же Романова и будьте здоровы. А. Пешков».

Последние дни были лихорадочны. Слухи, что Ленин дал разрешение, ожидание что вот-вот и изо дня в день освободят, убийство Урицкого — председателя Петроградского ЧК, ответ — что будут расстреляны заложники — великие князья, мольбы к Глебу Бокия, заместителю Урицкого, через его жену, тюремные свидания. Жены, жены помогли ей. Жена Глеба Бокия бесконечно ходатайствовала за нее. Против жен нельзя устоять. «День прошел, как сон. Одна мысль не покидала меня: завтра в 6 часов вечера будет решена судьба мужа…Шатаясь беру трубку и слышу: „Антонина Рафаиловна, ура! освобожден!“ Это была жена Б. (Бокия)».

Дальше — клиника, квартира Горького (М. Ф. Андреева, опять жена, гражданская, взяла их), хождения — разрешения на выезд и въезд, которых никто не собирался давать, и, наконец, «11 ноября 1918 года в 5 часов утра я с больным мужем, моя горничная и бульдог, с которым мы никогда не расставались, поехали на вокзал… Вагон наполнился солдатами и мне всё казалось, что эти солдаты подосланы, чтобы убить моего мужа… Поезд тронулся…». Их долго не выпускали через границу и, наконец: «Больного мужа усадили в ручную тележку. Дошли до моста, на котором с одной стороны стояли солдаты финны, а с другой — большевики».

А дальше? Жизнь, жизнь, жизнь вместе, во Франции, до 1950 г., когда А. Р. ушла. Плохой финал: через год князь женился на другой, на 15 лет младше.

Но она его отбила!

Из его братьев не уцелел никто.

Записные книжки князя Петра Вяземского 1813–1848 годов. Свободолюбив и современен. «Утро заставало меня с пером, с желанием писать». Многообещающий поэт. Князь.

Либерал. В 1819 году — в двадцать семь лет — участвовал в проекте первой русской конституции, составленной по просьбе царя. Докладывал ему проект. Получил одобрение. «Предоставляю судить, какими семенами должны были подобные слова оплодотворить сердце, уже раскрытое к политическим надеждам, которые с того времени освятились для меня самою державною властию».

Переворот в мнении царя. Всеобщий антилиберализм. Вяземский упорствует. «С моей (стороны), признаюсь охотно, обнаруживался, может быть, излишний фанатизм страдальчества за гонимое исповедование».

Надзор полиции, люстрация писем. Не явился за приказаниями к начальству — «к великому князю» — при отъезде из Варшавы. Попал в опалу. Разорвал со службой. «Сим закончилось мое служебное поприще и началось мое опальное». «Бедственная известность моему имени, когда друзья мои говорят в пользу моим сановникам, знающим меня по одному слуху».

Оправдывался.

«Могу по крайней мере сказать решительно, что в поведении моем <���…> не было ни одного поступка предосудительного; в связях моих ничего враждебного и возмутительного против правительства и начальства».

Это — донос на самого себя. «Записка о князе Вяземском, им самим составленная».

«Признаюсь <���…> иногда в письмах своих дозволял себе и умышленную неосторожность. В припадках патриотической желчи, при мерах правительства, не согласных, по моему мнению, ни с государственною пользою, ни с достоинством русской нации, при назначении на важные места людей, которые не могли поддерживать высокого и тяжкого бремени, на них возложенного, я часто нарочно передавал сгоряча письмам моим животрепещущее соболезнование моего сердца; я писал часто в надежде, что правительство наше, лишенное независимых органов общественного мнения, узнает, перехвачивая мои письма, что посреди глубокого молчания, господствующего на равнине нашего общежития, есть голос бескорыстный, укорительный представитель мнения общего».

Собрался эмигрировать.

Сломался.

«Для устранения всякого подозрения обо мне, для изъявления готовности моей совершенно себя очистить во мнении я готов принять всякое назначение по службе, которым правительство меня удостоит».

Был принят на службу чиновником особых поручений при министре финансов.

Ненавидел всё это.

«Я сбился с числами. Вчера утром в департаменте читал проекты положения маклерам. Если я мог бы со стороны увидеть себя в этой зале, одного за столом, читающего то, что не понимаю и понимать не хочу, куда показался бы я себе смешным и жалким. Но это называется служба, быть порядочным человеком, полезным отечеству, а пуще всего верным верноподданным. — Почему же нет…»

Сделал карьеру, награжден орденами. Вице-директор департамента внешней торговли. Управляющий Главного Заемного банка. Член Совета при Министерстве финансов.

Ненавидел всё это.

«Странная моя участь: из мытаря делаюсь ростовщиком, из вице-директора департамента внешней торговли становлюсь управляющим в Государственный Заемный банк. Что в этих должностях, в сфере этих действий есть общего, сочувственного со мною? Ровно ничего. Всё это противоестественно, а именно поэтому так быть и должно, по русскому обычаю и порядку».

Не мог удержаться. Записи для себя.

«У нас запретительная система господствует <���…> во всем. Сущность почти каждого указа есть воспрещение чего-нибудь. Разрешайте же, даруйте иногда хоть ничтожные права и малозначительные выгоды…». «Вся государственная процедура заключается у нас в двух приемах: в рукоположении и в рукоприкладстве. Власть положит руки на Ивана, на Петра и говорит одному: ты будь министр внутренних дел, другому — ты будь правитель таких-то областей, а Иван и Петр подписывают имена свои под исходящими бумагами. Власть видит, что бумажная мельница в ходу, что миллионы нумеров вылетают из нее безостановочно, и остается в спокойном убеждении, что она совершенно права перед богом и людьми» [338].

Перемолотый, смятый системой человек.

Обычная история. Знакомая история.

История, повторяемая бесконечно, от века к веку.

Но какой необыкновенный, тщательного вкуса русский язык, на котором хочется думать, чисто говорить и писать много и с удовольствием.

Cм.: Аверченко А., Ландау Г. Экспедиция в Западную Европу, Санкт-Петербург, Издание М. Г. Корнфельда. С. 41