Яков Миркин - Правила неосторожного обращения с государством

Питирим Сорокин, основатель факультета социологии в Гарварде, президент Американской социологической ассоциации, в свои тридцать три года копался на огороде в Детском селе под Петроградом и писал: «На днях получил несколько книг по социологии из Америки, американских профессоров. Если бы Вы знали, какая это была для меня радость! И сейчас она живет во мне!.. Что касается просьб, то они те же: серьезные заграничные социологические книги и журналы, главное, а хлеб телесный — второе…»

Шел 1922 год. «Теперь лето — стало быть не мерзнем. Паек дают пока — стало быть, кое-как сыты. Дали 40 сажен земли — занимаюсь огородом. В итоге — всё обстоит благополучно. Моральное состояние — прежнее, особенно теперь. Каждый день — боль, каждый день — тревога. Но… уже привыкли».

1 июля 1922 года он записал: «…начинаю ходатайство о выезде за рубеж, но в успехе его не уверен, хотя денег я не прошу (и своих не имею, но надеюсь всё же не умереть с голоду за рубежом: какую-нибудь работу — хотя бы физическую — вероятно, как-нибудь найду, чтобы иметь фунт хлеба и какой-нибудь угол)».

А через два года, 2 августа 1924-го: «Я уже писал Вам, что февраль — апрель я провел в чтении лекций в 9 американских лучших университетах. Май-июнь сидел под Нью-Йорком вблизи океана, пересматривал английскую рукопись „Социологии революции“ и написал по-английски том моих воспоминаний…

Главное время, однако, убивал на английский. Сейчас, особенно после того как написал том в 350 страниц, пишу по-английски сносно; читаю лекции — тоже; уже не готовлюсь к ним в смысле языка».

20 октября 1929 года: «Что касается моих работ и положения, то все это в корне изменилось… Помимо „Social Mobility“, „Contemporary Sociological Theories“ и „Principles of Rural-Urban Sociology“ я в течение этого академического года надеюсь кончить трехтомную работу „Source Book in Rural Sociology“… Гарвард до сих пор не имел социологии. Теперь решил открыть кафедру — и позже развернуть ее в целый департамент. Выбор Harward’а пал на Вашего покорного слугу… Таким образом, за 6 лет русский беженец достиг вершины в смысле академической карьеры… Не удивляйтесь, если через год или два Вы увидите меня выбранным в президенты Американского Социологического Общества. Уже предлагали, но по милосердию к старичкам отклонил».

Так это случилось.

Питирим Сорокин — автор удивительной книги «Социология революции» (1922–1924).

Автор двух мальчиков, тоже американских профессоров, которые на склоне лет — вечные визитеры в Россию.

Сын двух народов — русских и коми.

Жил и работал до конца 1960-х. Всегда хотел вернуться в Россию, но не пришлось.

Это он писал в 1926 году: «Хотим мы этого или нет, но Киев и Москва и Иркутск связаны неразрывно. И пади эта связь — кончено всё на долгое время и для Москвы и Киева и Иркутска. С другой стороны, существование связи не мешает и Киеву, и Москве, и Верхнеудинску развиваться по-своему и иметь свою физиономию» [339].

Что еще?

Речь не о вынужденной эмиграции из России. Нельзя ее так понимать или так обсуждать.

Она о другом — о решениях, о том, как из жертвы обстоятельств огромной фантазией и безмерной работой за несколько лет вознестись к вершинам своей карьеры, когда не можешь стоять на месте, не можешь копаться в своем огородике, не можешь не двигаться куда-то, принимая на себя все риски перемены мест и обстоятельств.

Он вечно жил под давлением. Лишь бы успеть. Хотя век тогда был короток даже у императоров. Александр I прожил 48 лет, Николай I — 59 лет. И ничей быт не описан так подробно. Все как с ума сошли — день за днем, и всё о Пушкине. Тысячи страниц, чтобы понять — мы в том же ряду. Вечно в бегах, вечно в поисках денег, вечно под надзором, вечно в попытках смириться с властью — для хлеба, тепла и молока семье. Писать? Чтобы достать денег и выплатить долги.

Разве это наш драгоценный, вечно пылающий Пушкин? «Никогда не думал я упрекать тебя в своей зависимости. Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив; но я не должен был вступать в службу и, что еще хуже, опутать себя денежными обязательствами» [341]. Вошел на службу за 5000 рублей жалованья и доступ к архивам. Закладывал бриллианты жены, вещи закладывал, пытался лично управлять имением, основывать газету, альманах, журнал — как проекты, под платную подписку. Одалживался бесконечно, пытал казну, точнее императора, на предмет государственных ссуд (и получал их) и, самое главное, писал, чтобы заработать на жизнь. Писал! И был зависимым.

Мечта? «Плюнуть на Петербург, да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином! Неприятна зависимость; особенно когда лет 20 человек был независим. Это <���…> ропот на самого себя» [342]. Ропот, вечный ропот человека изработавшегося, желающего прокормить, насладить, развлечь. Деньги — как независимость. Как это он сказал? «Я деньги мало люблю — но уважаю в них единственный способ благопристойной независимости» [343]. Можно повторять сотню раз, когда снова ищешь заказ и ждешь телефонного звонка — ты нужен.

Заложить крестьян, чтобы выручить деньги на приданое невесте? Нынче — точно не удастся. «Через несколько дней я женюсь: <���…> заложил я моих 200 душ, взял 38 000 — и вот им распределение: 11 000 теще, которая непременно хотела, чтоб дочь ее была с приданым — пиши пропало… Остается 17 000 на обзаведение и житие годичное… Взять жену без состояния — я в состоянии, но входить в долги для ее тряпок — я не в состоянии» [344].

А в каком состоянии мы? Наше чувство загнанности, когда нужно каждый день вырабатывать доходы. Наш пыл хоть что-то сберечь. И да, многим из нас известно вот это. «За четыре года моей супружеской жизни я задолжал около 60 тысяч и принужден был взяться за фамильное имение, но оно меня так запутало, что я <���…> принужден или поселиться в деревне или занять большую сумму, чтобы сразу отделаться от долгов; но в России занять крупную сумму почти невозможно и приходится обращаться к государю…» [345]. Обращение к «куратору», к посреднику между Пушкиным и императором — к Бенкендорфу. Просить по вертикали, они не оскудеют, взять в долг. О, это нам хорошо знакомо. Пушкин взял в казне 50 тыс. рублей, из них 20 тыс. — на «Историю пугачевского бунта» [346]. И как быть дальше?

«Государь, удостоив принять меня на службу, милостиво назначил мне 5000 жалованья. Эта сумма громадна, и однако ее не хватает для жизни в Петербурге. Я должен тратить здесь 25 000 и притом платить все долги, устраивать семейные дела и, наконец, иметь свободное время для своих занятий» [347]. Мы все помним, что это были за занятия. Они нам дарят наслаждение. Из-за них мы так кротки, так преклоняемся перед русским языком. И из-за них уверены — русская литература божественна.