Аркадий Недель - Панмедиа. COVID-19, люди и политика

Концепция человека как социального животного была доведена до логического конца, если не сказать до совершенства, утилитаристкой традицией, основатели которой — Чезаре Беккария и Иеремия Бентам — поставили закон над человеческим как таковым. Они потребовали от общества стать прозрачным, а от государства — хранителем символического порядка. В трактате «О Преступлениях и наказаниях» ( Dei Delitti e delle Pene, 1764 ) , считающимся апогеем миланского Просвещения, Беккария отмечал, что нет ничего более опасного, чем общая аксиома, позволяющая обсуждать дух законов. Те, кто обладает вульгарным умом, непременно воспользуются этим для возбуждения общественного хаоса. Закон, считает маркиз, вполне разделяя ветхозаветную точку зрения на этот счет, должен быть принят, записан, и затем стать объектом беспрекословного подчинения. Закон получает силу от клятвы, даваемой ему людьми; такая клятва снимает всякого рода личные, частные интересы, оставляя его (закон) чистой интеллигибельной инстанцией, которая и должна составлять сущность власти.

Сакрализация закона, с которой началась история, наделяла его сверхвластью: возможностью создавать социум, создавать его подобно тому, как Бог создавал мир. Социальный человек не столько подчинен закону, сколько является его носителем, элементом системы, в которую он включен целиком. У человека не остается другого восприятия мира, себя в этом мире, кроме как посредством закона, устанавливающего одновременно способы и пределы такого восприятия. Человек не знает закон как таковой, но он знает о том, что закон существует, и это знание связывает индивидуальное со всеобщим; знание о законе есть онтологическая основа социума, сам закон — его трансцендентный гарант. В этом нуждается социальный порядок, не способный гарантировать свою собственную сохранность он отдает себя во власть истоку — закону, дающему знание о себе самом. Закон, стало быть, защищает социальный порядок не своим действием, а своим статусом. Поэтому любая революция, какой бы разрушительной она ни была по отношению к старому порядку, оставляет статус закона нетронутым.

Свой триумф социальное находит у Бентама. Критикуя обе революции — французскую и американскую, — Бентам, если суммировать его усилия, создавал теорию общего блага, где «общее» является основанием блага, а само благо выступает в качестве утилитарного концепта [134]. Лишенный естественного права, индивид должен подчиняться обществу, ибо только последнее решает то, как лучше использовать индивида во благо всем, а значит и ему самому. Основным становится принцип утилитаризма, сформулированный Бентамом после чтения трактата Гельвеция «О Духе» (De l’esprit, 1769). Цель идеального общества — наибольшее счастье наибольшему количеству людей, и не беда, если для достижения этой цели социум пожертвует определенными личностями [135]. Прямо или путем аллегорий представал перед англичанами набиравший силу капитализм, а вместе с ним пугающие структурные изменения города.

Город становился не местом жизни, а местом работы, для большинства изнурительной и не приносящей быстрых результатов. Человек должен работать, иначе ему не выжить; он может не выжить и работая, но так у него появляются шансы. Диккенс, Арнольд, Рёскин и многие другие, описывая эту ситуацию, создавали психологическую прозу, которая создала героя эпохи окончательного крушения Викторианского гуманизма. Жизнь больше не ценна сама по себе; получив ее, человек вынужден постоянно защищать ее своим трудом. Человек трудится, чтобы у него не отняли то, что он получил естественным путем, отстаивая прежде неотчуждаемое естественное право.

Теперь, перефразируя Ортегу-и-Гассета, человек — это только его силы (об этом же писали теоретики индустриального общества, такие как Смайлс, Мальтус, Рикардо). Государство, подобно престарелому родителю, теряло свои права на индивида, [136]отходя в тень и оставляя человеку практически безграничное количество свободы. Индивид стал автономным, он принадлежит не социуму, а своему классу, с которым у него была общая задача по администрированию своей полной свободы. Классы, вопреки мнению Энгельса, возникают не из распределения богатств — что является вторичным, — а из инвестиции личной свободы в определенный вид деятельности. Должно было пройти время, а вместе с ним должны были возникнуть мыслители, как Ритчи, Хобсон и Хобхаус, чтобы либерализм смог начертать свой проект человека, построив для него не только новую экономику, но и новую символическую систему. Бентам в ней занял место почетного референта. Ведь такие люди, по свидетельству Леонарда Хобхауса, явились духовными лидерами, подготовив основы для реформ [137].

Перед самим Бентамом стояла другая задача: предложить идею, с помощью которой атомарные индивиды, обладающие свободой воли и свободой выбора, смогли бы собраться в социум, то есть создать иерархию предпочтений. Но почему Бентам отрицает естественное право, называя его «фикцией политического воображения»? Потому что для него человеческое начинается с закона, им выстраиваются связи между людьми, от его качества зависит их конечная цель — счастье. Всеобщее счастье Бентам ставит выше свободы, ибо последнее есть лишь инструмент для достижения первого. Бентам не политический мыслитель, как Гоббс, он — теоретик и практик, предлагавший конкретные решения. Для английского восемнадцатого века Бентам был Моисеем, замысливший построить общество так, чтобы оно оказалось максимально эффективным. Кратчайший способ для достижения этого Бентам видел в правильном «социальном администрировании» общества, что означало снятие ненужных ограничений на индивидуальные свободы, секс, предпринимательство и проч. [138]

Человек может быть свободен во всем ровно в той мере, в которой от него исходит полезность для остальных. Полезность — это материя, извлекаемая из людей при помощи закона. Законодатель в обществе занимает амбивалентную позицию, находясь одновременно в нем и за его пределами, ибо ничто не ограничивает его власть. Но природа этой власти телеологична, как и создаваемые ею законы. Бентама интересовали люди: «Назовите их солдатами, монахами или машинами, если они счастливы, мне этого достаточно».

Во Франции Бентаму ответил Поль Лапи, вместе с Дюркгеймом в 1898 году организовавший журнал L’année sociologique. Лапи решил поспорить о главном: «Индивид может не всегда хотеть счастья; счастливый человек не обязательно совершенный человек» [139], а целью людей, как бы то ни было, является построение совершенного общества. На пути к нему роль государства заключена в том, чтобы сдерживать людей в их стремлении к порокам. Государственная машина — это наш строгий педагог. При всем этатизме Лапи ставит закон выше государства, точнее сказать, последнее выводится из некой идеальной дефиниции, охраняемой законом.