Юрий Поляков - В зоне риска. Интервью 2014-2020

– Получается, эта бацилла пришла на Запад из России? И рикошетом возвращается к нам?

– Нет, сначала она пришла в царскую империю с Запада. Вспомните антинигилистические романы Лескова. А после революции половая вседозволенность поддерживалась, даже насаждалась советским государством, точнее, частью правящей верхушки. Коллонтай, одна из высших советских чиновниц, пропагандировала и осуществляла в личной жизни теорию «стакана воды». То есть, удовлетворить сексуальные желания с новым партнером – то же самое, как выпить стакан холодной воды в жаркий день. Ничего предосудительного. Потом поняли, что с таким обществом, где все пьют «стаканы воды» со всеми, ничего путного не построить. Отсюда строгости в отношении «бытового разложения» с конца 1920-х. За бытовуху вычищали из партии на раз! А куда деваться? Страну захлестнула волна венерических болезней, семьи распадались, едва образовавшись, царила безотцовщина, безобразничали толпы беспризорников… Группа Сталина, кстати, с самого начала стояла за «традиционные ценности», и это, думаю, одна из причин её победы над троцкистами. Надоел людям разврат под серпом и молотом. Эротизм из искусства был выметен железной метлой. «Тёмные аллеи» в советской литературе начала 1930-х годов уже были невозможны, а в 1920-е были ещё возможны. Взялись и за однополые пристрастия, появилась жёсткая статья в Уголовном кодексе. А что ж вы хотите, если даже «за колоски» сажали!

– Книга «Быть русским в России» встраивается в ряд всех ваших книг, которые вышли за последние 30—40 лет. А вы не попробовали сменить жанр? Сегодня самый тиражный жанр в российской литературе – это политическая фантасмагория. Авторы, два знаменитых писателя, которых многие читают, это Виктор Пелевин и Владимир Сорокин. Было бы интересно почитать фантазии на тему отвязанных 20-х годов прошлого века.

– Интересно, но ещё интереснее написать честный, основанный на документах исторический роман о той эпохе. Все фантазии померкнут. Но это в профессиональном смысле гораздо труднее написать: нужен настоящий талант и колоссальный объём знаний. Кроме того, в жанре «альтернативной истории», антиутопии я начал работать раньше Пелевина и Сорокина. В 1993 году вышел мой скандальный «Демгородок», он и до сих пор переиздаётся. Я сконструировал там ситуацию, когда в постсоветской России взял власть и навёл порядок капитан атомной подводной лодки, прозванный благодарным народом «Избавителем Отечества» – ИО. В конце концов ему нашли невесту из рода Синеуса (брата Рюрика) и венчали на царство. А что? Чем не «транзит власти»? Роман имел большой резонанс, вызвал споры и, думаю, отчасти повлиял на Пелевина и Сорокина, тогда только формировавшихся. Возможно, я вернусь к этому жанру. Но есть принципиальная разница. Постмодернист, как правило, пишет на уровне достаточно поверхностной филологической игры, и даётся это ему легко. Мой же реалистический подход требует такого глубокого погружения и такой густоты текста, что расход творческой энергии просто несопоставим. Пелевин и Сорокин – писатели хорошие, спору нет, но у них действуют люди—символы. Нет характеров, а в литературе главное – характер. Возьмите «Гиперболоид инженера Гарина» Алексея Толстого, вроде, тоже фантастика, но там есть характеры, судьбы – и роман с волнением читается до сих пор. Лучшую фантастику пишут реалисты. Если я и возьмусь за такой сюжет (а он у меня давно созрел), то ждать результата придётся не один год…

– Мы, ваши читатели, – люди терпеливые. Подождём!

– У Саши Чёрного есть строки:

Разумеется, автора и его лирического героя никогда не следует отождествлять. Но в книге «Весёлая жизнь, или Секс в СССР» очень много совпадений с вашей биографией. Насколько она биографична?

– На 95 процентов. К тому же повествование идёт от лица мужчины, а не дамы. Более того, до самой последней редакции все герои у меня выступали под своими реальными фамилиями, в том числе и сам автор. Но на последнем этапе я, показав рукопись другим участникам тех событий, убедился в том, что мой взгляд субъективен и даже порой неточен, не говоря уже о художественных домыслах. Тогда я решил прибегнуть к приёму, виртуозно использованному, тоже, правда, не впервые, Валентином Катаевым в манифесте «мовизма», предтече отечественного постмодернизма книге «Алмазный мой венец». Впрочем, есть одно принципиальное отличие «Венец» – это беллетризированные мемуары. «Весёлая жизнь…» – это роман-воспоминание, точнее, ретророман, о чём я и пишу в предисловии.

– Насколько и в чём вымышленный герой совпадает с вами? А в чём он на вас не похож?

– Жора Полуяков – это тридцатилетний Юра Поляков, увиденный глазами шестидесятилетнего Юрия Полякова, поседевшего и, смею думать, поумневшего. А поскольку я всегда относился к себе достаточно критично, то и мой герой далёк от идеала. Во всяком случае, ничего такого в его поведении, что может вызвать сегодня моральное осуждение, я от читателя не утаиваю. А отличается он от меня прежде всего тем, что я живой пока ещё человек, а он с самого начала художественный образ, и, надеюсь, проживёт подольше, чем я.

– В основе книги лежит реальная история, связанная с исключением Владимира Солоухина из Союза писателей и партии. Почему эта история показалась вам так важна сегодня, что вы отдали три года для работы над ней? Кстати, а почему и зачем Солоухин у вас стал Ковригиным? Тут же невозможно избежать сравнений с Довлатовым, у которого в «Филиале» Ковригиным «зашифрован» Коржавин.

– Во-первых, из Союза писателей Солоухина исключать не собирались, только из партии. Во-вторых, сегодня идёт процесс откровенного переписывания истории советской литературы, когда творчеством, а также политическими акциями дюжины диссидентов и маргиналов, в основном западников, пытаются исчерпать всю сложность и многообразие отечественной словесности той поры. Что же касается русского духовного сопротивления, лидером которого был Солоухин, то это направление откровенно замалчивают. Недавно у какого-то литературоведа прочитал про «полузабытого Солоухина». Если он и полузабыт, то ангажированным литературоведением, а не читателями. В-третьих, мне хотелось рассказать правду о той оболганной эпохе позднего социализма. Что касается фамилии «Ковригин», то она довольно распространённая и частенько использовалась разными писателями задолго до Довлатова, вообще «редкими» фамилиями не утруждавшегося. Однако, думаю, ник «Ковригин» деревенщику Владимиру Солоухину больше подходит, нежели очевидному недеревенщику Науму Коржавину, чьи избы «горят и горят». К слову, явно симпатичные вам «определённые культурные круги» демонстративно не заметили недавнее столетие замечательного русского поэта Николая Тряпкина, между прочим, родоначальника отечественного рэпа. Зато столетие Александра Галича отметили с эпическим размахом. Тенденция, однако…