Георгий Алексеев - Разведке сродни

Вспомним, как использовала этот психологический фактор церковь. Утвердив обряд исповеди, она не только сохраняла свой контроль над умами и делами верующих и использовала его в своих целях (вспомните «Овода»), но и добивалась психологического эффекта «очищения» души, поскольку признание в некоем неблаговидном поступке есть самооценка, лежащая в основе самовоспитания.

В первые годы Советской власти собрания в первичных партийных и комсомольских ячейках часто носили откровенно исповедальный характер. Это была исповедь, но исповедь нового нравственного, социального и политического содержания, исповедь не перед абстрактным богом, а перед конкретными товарищами по борьбе, перед друзьями-единомышленниками, и такая исповедь становилась мощным фактором коммунистического воспитания масс. В наши дни на комсомольских собраниях гораздо чаще обсуждаются детали какого-то конкретного поступка молодого человека, чем детали его характера, которые вызвали этот проступок. Чаще больший интерес вызывает следствие, а не причина».

Как видим, найденная несколько лет тому назад с помощью журналистов форма отчетов коммунистов и комсомольцев на собраниях и с точки зрения научной психологии содержит в себе большой силы заряд воспитательного воздействия. И очень жаль, что этот метод идейно-нравственной закалки не используется в полную силу многими партийными и комсомольскими организациями. Только важно, чтобы такие отчеты носили откровенный, поистине исповедальный, эмоциональный характер и ни в коем случае не превратились в дежурные мероприятия, проводимые ради формы. Иначе хорошее дело будет погублено сворачивающей скулы скукой, станет профанацией, все той же бездарной игрой в воспитание. Чтобы такого не случилось, нужно одно: заинтересованная, тщательно продуманная, творческая подготовка таких собраний с привлечением к ней наиболее вдумчивых, неравнодушных, авторитетных коммунистов и комсомольцев.

Думается, следовало бы идеологическим кадрам с таким же пристальным вниманием взглянуть и на возможности, которые, бесспорно, таят в себе публичные дискуссии или диспуты на тему: «Какими нас видел Ленин?» Сегодня, в условиях перестройки, партия стремится как можно полнее возродить дух ленинизма, сделать его принципы и нормы законом жизни всех советских людей. И широкий, откровенный разговор о том, какими нас видел Ленин, мог бы стать стимулом к глубокому изучению трудов Ильича, побуждал людей открыто и честно, глядя друг другу в глаза, постоянно соизмерять свои поступки, мысли и дела, всю свою жизнь с теми высочайшими идеалами, которые основатель партии и государства видел в человеке социалистического, коммунистического общества. И если бы в каждой партийной и комсомольской организациях, в каждом трудовом коллективе хотя бы раз в год проходил такой откровенный разговор, он мог бы стать тем процессом, о котором Владимир Маяковский сказал: «Я себя под Лениным чищу, чтобы плыть в революцию дальше».

Он вошел в больничную палату, молодой и симпатичный, представился с бодрой улыбкой, словно здесь его ждали с нетерпением. Анатолий В., двадцать восемь лет, замзав столовой одного из крупных челябинских заводов. Откровенный в суждениях, заметно бравируя своей удачливой жизнью, он довольно быстро раскрывался, вызывая все более неприятные ощущения у остальных трех обитателей палаты. На следующий день Анатолию принесли из дома модный тренировочный шерстяной костюм какой-то зарубежной фирмы, ставший предметом конфликтов с медицинским персоналом. По требованиям гигиены всем положено было ходить в больничных пижамах, а ему цвет и форма их пришлись не по вкусу. На пальце, отливая благородным блеском, появился массивный перстень. Ему явно доставляло удовольствие в этакой небрежной манере похваляться благами, которыми располагал: рижским гарнитуром и голубым заграничным унитазом, импортной краской на стенах квартиры, индийским линолеумом на полу, золотыми кольцами и кулонами на жене: «Люблю жить красиво…»

Каждый из нас вынужденное пребывание в больнице использовал как возможность интенсивно почитать литературу, порассуждать над острыми проблемными публикациями. В эти «интеллектуальные часы» Анатолий оказывался «не в своей тарелке», скучал, как рыбак при плохом клеве. Вытащив из-под матраца свой шерстяной костюм (все-таки отстоял себе право ходить в нем хотя бы во дворе больницы), молча уходил к «другу» в соседнее отделение, а возвращался порозовевшим, особенно веселым и разговорчивым. Встречая наши неодобрительные взгляды, с наигранным сожалением оправдывался, что, мол, на работе привык чуть ли не каждый день «опрокидывать стопарь»: такая должность — снабжением занимается, приходится выставлять и коньяк… «На какие деньги?» — спрашивали мы, зная с его же слов, что зарплата — всего сто пятьдесят рублей, жена не работает, в семье двое детей. В ответ Анатолий рассуждал о списаниях, всегда возможных при «умелом» ведении хозяйства, об использованной таре, подлежащей сдаче во вторсырье, но которую с дружками пускал «налево», деньги, разумеется, не оприходовались…

Протягивали ему газету с острой статьей по нравственным проблемам. Пробежав «по диагонали», равнодушно откладывал: «Я об этом уже где-то читал». Читал, но к себе, разумеется, не относил. Попытались зайти с другого конца, как-то спросив в полушутливой форме: «Тебе никогда не снится, что ты в кабинете следователя?» От неожиданного вопроса самодовольная улыбка застыла на лице: «Ну-у, зачем же так шутить?..» Однако надолго задумался, а потом резко сказал: «Да, надо завязывать с этим общепитом! Сколько раз собирался».

Однако общепит был ни при чем. «Завязывать» следовало с потребительским отношением к жизни, которое неуклонно и закономерно развивалось у Анатолия в психологию стяжателя, мелкого хищника. Сам рассказывал: окончил машиностроительный техникум, за пять-шесть лет сменил несколько заводов. На одном согласился с нечестным мастером выписать дважды наряд на работу, сделанную участком, деньги поделили между собой. На другом — закрывал глаза на мелких воришек, таскавших запчасти под полой, и сам попользовался этим. Но все же на производстве и самодисциплина рабочих, и контроль не давали развернуться меркантильной душе, Анатолия. А тут дружок — заведующий столовой предложил переходить к нему в замы по снабжению. Высокой зарплаты не обещал, зато «навар, если не лениться, шевелить мозгами, такой, что и без зарплаты будешь сыт, пьян и нос в табаке». Анатолий, не слишком долго колеблясь, согласился.

Ослепленный мечтой о комфорте, измерял красоту жизни количеством модных вещей в квартире и числом «коньячных» встреч. Анатолий был не слишком разборчив в средствах удовлетворения своих потребностей. Накопительство любым путем, пусть даже безнравственным, становилось для него самоцелью. Возможно, к тому времени он еще не вступил, во всяком случае явно, в конфликт с уголовным кодексом, но такая тенденция просматривалась в его жизненной позиции. Однажды он рассказал, как его мать, работник сберкассы, приняла от гражданки облигацию трехпроцентного займа. Но, прежде чем оплатить ее номинальную стоимость, решила, как привыкла это делать, перепроверить по двум последним тиражам и несказанно обрадовала клиентку. Оказалось, в предпоследнем тираже на облигацию выпал выигрыш в пять тысяч рублей. «Я говорю: что же ты, мать, наделала! — заново переживая, стукнул Анатолий кулаком. — Не могла смолчать?» — «Со-о-весть, говорит, не позволила», — с пренебрежительной гримасой передразнил он мать.