Александр Солженицын - Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

Критики просто не заметили, я упомянул: «соседнего председателя», который поднял колхоз на лесной спекуляции, – намёк на того самого Горшкова, которого мне критик и ставил в пример.

Вот уж не предполагал, что он станет дальше шефом КГБ!..

Кстати, так в этот вечер сложилось, что главным «юбиляром» оказался почему-то маршал Жуков, сидевший гостем в президиуме. При всяком упоминании его имени, а это было раз пять-шесть, в зале вспыхивали искренние аплодисменты. Московские писатели демонстративно приветствовали опального маршала! Струйка общественной атмосферы… Но к добру ли она льётся? Несостоявшийся наш де Голль сидел в гражданском чёрном костюме и мило улыбался. Мило-мило, а холоп, как все маршалы и все генералы. До чего же пала наша национальность: даже в военачальниках – ни единой личности.

Конечно, выходя на люди, Алексеев строит только на лжи. Гибель собственных родителей от голода в коллективизацию он в автобиографическом «Вишнёвом омуте» скрыл как деталь незначительную.

И Лакшин ещё сумеет подсунуть его «Известиям», и там будет набор, и лишь когда уже там рассыпят – придётся «Новому миру» принять на себя эту публикацию.

И повестью -то я её назвал сперва для одного того, чтоб не путали с конфискованным романом, чтоб не говорили: ах, значит, ему вернули? Лишь потом прояснилось, что и по сути ей приличнее называться повестью.

В очередном «ответе» Семичастный заявит, что я клеветал, будто мы морили с голоду немецких военнопленных.

Далее в квадратных скобках – ссылки на номера Приложений. – Примеч. ред.

Неоправданно надеялся я. Нельзя и за двадцать лет. И даже вообще целиком – нельзя. – Примеч. 1978.

Впрочем, Дементьев ещё долго и жалостно навещал редакцию с голосом на слезе. Он и никогда не работал здесь ради зарплаты, он выполнял общественное поручение , а сейчас, наверно, и совсем безплатно взялся бы.

Только много лет спустя я понял, чт о это, правда, был за шаг: ведь Запад не с искажённого «Ивана Денисовича», а только с этого шумного письма выделил меня и стал напряжённо следить. Ещё за полтора года перед тем разгром моего архива прошёл совсем незамеченным. А отныне – отмечался каждый мой жест против СП. – Примеч. 1978 .

Список, кому разослать, я долго отрабатывал, каждую фамилию перетирая. Надо было разослать во все национальные республики и по возможности не самым крупным негодяям (ставка на помощь национальных окраин у меня, впрочем, сорвалась, – не нашлось там рук и голосов); всем подлинным писателям; всем общественно-значительным членам Союза. И наконец, чтобы список этот не выглядел как донос, – припудрить самими же боссами и стукачами.

А ведь рассчитано было, бросалось по разным районам Москвы, по разным ящикам, не больше двух писем вместе. Несколько человек помогало мне (см. Пятое Дополнение).

Секретарь мосгоркома КПСС, замахнувшийся на Брежнева.

См. Пятое Дополнение, «Невидимки».

Как это сделано в «Круге». Я предполагал так и в «Корпусе», позже отказался, может быть и зря. – Примеч. 1986 .

Этот стыд за Чехословакию так долго и сильно ещё горел во мне потом, что в последующие годы, когда я составлял «Жить не по лжи», я в запале написал: «преданный нами, обманутый нами великий народ Европы – чехословацкий». А глянуть просторней – кто кого обманул и с каким душевным величием, когда чехословацкие легионеры дезорганизовали колчаковское сопротивление, самого Колчака предали на расстрел большевикам, а через Сибирь увозили украденное русское золото? (И они не были к тому принуждаемы пулей, как наши солдаты в 1968.) Это – один из нередких в истории примеров, когда люди, группы и даже целые нации в безумной слепоте куют своё же гибельное будущее. – Примеч. 1986 .

А по Самиздату пришли и такие поздравления:

«…Поражены вашей способностью дожив до 50 лет писать правду. Просим поделиться опытом страницах нашей газеты.

«…В год вашего 50-летия по количеству и качеству выпускаемой продукции мы заняли первое место в мире. Надеемся сотрудничать вами ближайшие 50 лет?

«Кацо! Дарагой! Бальшое спасиба уточнение отдельных деталей маей замечательной биографии. Нэ плохо, очень нэ плохо, паздравляю!

Еще забавное. Рано утром 12-го декабря это моё заявление отвезла из Рязани гостившая у нас в юбилейный день Вероника Туркина – с моей просьбой: в Москве тотчас отнести в «Литгазету», а копию в «Новый мир». Она так и сделала.

И вот, с опозданием в 35 лет читаю («Знамя», 2003, № 10, с. 162, 176), какова же была настороженная недоверчивость (а от кого и неприязнь) редакционной верхушки «Нового мира» ко мне: из этой быстрой доставки они с уверенностью заключили, что заявление моё «было разослано еще до его юбилея», а значит – сочинённый ход, …лучше б я этого не читал… страшнее всего быть смешным». Вот именно! по вашей робости и неповоротливости… – Примеч. 2004 .

Да по моей постоянной спешке борьбы и из-за наших постоянных разладок в тактике мы никогда с ним не углубились серьёзно в литературную протяжённость – назад и вперёд. Твардовский очень был верен классической традиции и очень недоброжелательно относился к фокусным новшествам: он как бы предугадывал, как новая литературная молодёжь скоро бросится в клочья рвать саму русскую литературу. Почему в то время не укрепился наш союз на этом? Потому что я – так далеко не видел, я весь был напряжён в борьбе с бастионами советской лжи, да и его изводили тогда главным образом дутые советские «классики», новая порча ещё тогда не проступила. Это всё – издержки того хребта, по которому ещё предстояло пройти русскому сознанию: не свалиться ни в пропасть остро-каменного национал-большевизма, ни в трясину расплывчатой интернациональной (безнациональной) популярии. – Примеч. 1986 .

Как их собирали и готовили – я узнал потом. Секретарь рязанской писательской организации (из семи человек) Эрнст Сафонов верно предчувствовал и пессимистически говорил мне летом, что всю процедуру покатят через него. В СП РСФСР он упёрся против моего исключения. Но зав. отделом пропаганды рязанского обкома партии Шестопалов настиг его и в больнице после операции и тщетно пытался вырвать согласие там. (За сопротивление Сафонов потом много лет носил партийный выговор.) 4 ноября с утра Шестопалов вызывал четырёх писателей в обком по одному и каждому внушал, что меня надо исключить. Но такая неудобная цифра «7», что «4» не составляют из неё двух третей. Итак, для кворума необходимо было пригнать ещё пятого писателя – Николая Родина из Касимова. Это – 200 километров от Рязани, по худым дорогам, и Родин действительно лежал с высокой температурой, очевидно с воспалением лёгких. И по телефонной команде из обкома секретарь касимовского райкома принудил Родина сесть в райкомовскую машину. Однако Родин вернулся с дороги, говоря, что он может в пути умереть (шофёр пожалел Родина, нарушил партийную дисциплину.) Секретарь райкома пришёл в гнев: «По дороге – четыре больницы, будете заезжать к врачам!» – и погнал их снова. Родин успел приехать на заседание «партгруппы» – пяти партийных писателей (то есть все, кроме меня), где секретарь обкома по пропаганде Кожевников ещё их стропалил, направлял и удостоверялся. Оттуда через час они все и ввалили в писательскую комнату. – Примеч. 1978 .