Александр Солженицын - Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

Публицистика. Т. 1. С. 138–147. – Примеч. 2004 .

Хотя политические выводы Роя Медведева всегда оказываются те самые, какие наиболее выгодны советскому режиму, – западная левая пресса ещё долго будет превозносить его как крупнейшего в стране социалистического оппозиционера. – Примеч. 1978 .

Чего я совсем тогда не представлял, ещё не зная западной шкалы оценок: что «Письмом» я только сбил бы весь эффект от «Архипелага» и вырвал бы свою опору в самый решающий момент борьбы. Уберёг меня Бог и тут. – Примеч. 1978 .

Это ж ещё у них задача: найти страну, которая согласится с ними сотрудничать, меня принять; и как просьбу средактировать. – Примеч. 1978 .

Смелости у них тогда не хватило: надо было ссылать меня в Сибирь. Покричали бы на Западе – успокоились бы: ведь не в тюрьме же сидит, не срывать из-за него разрядку и торговлю. Ссылка бы – удалась. (А режим содержания подвинтить постепенно.) – Примеч. 1978 .

Теперь-то – можно бумаге доверить, написано (Пятое Дополнение). А уж печатать – когда??. – Примеч. 1978 .

И бедного Николая Ивановича разыскал и снова вымучивал проходимец Ржезач для своей гебистской книжки. – Примеч. 1978.

А в 1984 достиг меня слух, что оба Зубовы умерли. Царство им Небесное! – Примеч. 1986 .

В 1976 Зильберберг издал в Лондоне очень удивившую меня книгу с парткомовским названием «Необходимый разговор с Солженицыным». Он упрекает меня, что я знал о хранении у него моего архива: дескать, в единственную нашу с ним встречу «В. Л. начал что-то тихо говорить вам и я услышал, как он сказал “у него”, указывая на меня рукой, вы кивнули». Всё это – более поздняя конструкция самого Зильберберга: он по забывчивости (не хотелось бы думать, что сознательно) переносит встречу с 23 июня 1964 (чётко помню, потому что – накануне нашего выезда в Эстонию на летнюю там работу) – на июнь 1965. Вторая тут его ошибка: в 1965 ему передан был не «архив» мой, нормально хранимый и вот с правом передаваемый, а случайные осколки его, которые Теуш забыл мне вернуть и только потому теперь сунул Зильбербергу. А на этих двух ошибках Зильберберг строит многие из своих обвинений, особенно нравственные, к которым легко склонен. Центральным событием он считает следствие по делу статьи «Благова» (впрочем – «обращение с нами не напоминало сталинских следователей», «ни один из них не вызвал острой неприязни»), а стало быть, поражён, что я не «примчался» к ним тотчас на совещание, «что и как будем делать дальше». Впрочем, Зильберберг тогда «не старался и не мог докопаться до истинной цели обыска». (По непонятной причине Зильберберг скрыл в публикуемом протоколе обыска фамилии гебистов, жаль.) Но о чём я узнал только теперь из книги Зильберберга: о подозрительных визитах к Теушу ранее того, в начале 1965, подосланных лиц, то за «уроками математики», то за «техническим переводом»; и даже о прямом многочасовом магнитофонном подслушивании откровенного разговора Теуша и Зильберберга во дворе – никогда В. Л. меня об этом не предупредил и сам не стал аккуратней. Ошибается Зильберберг и что я на секретариате СП в 1967 будто первый публично назвал Теуша: потому я и назвал, что его до этого уже многократно прополаскивали лекторы с трибун, и мое публичное соединение наших имён укрепляло его положение. Но книга далеко выходит за пределы этих ошибок, тут разворачивается филиппика против меня.

Заняв в мою сторону учительную позу, после 15-минутного навязанного мне знакомства с ним даёт 150 страниц воспоминаний и разъяснений, со ссылкой на близких им неназванных «знакомых», третьих и четвёртых лиц, которые все кому-то что-то «говорили», – Зильберберг с непрерывной безтактностью поучает сверху вниз, самоуверенно читает мне многие нравственные нотации (как все мелкодушные оппоненты, не упуская ткнуть во мною же произнесенные публично раскаяния и откровенности), да даже вот что: он хочет оказать мне духовную помощь достичь внутренней гармонии. Меня, безнадёжно испорченного ГУЛАГом зэка (позиция также и В. Лакшина), он поучает законам нравственного поведения в нормальном (советском) обществе: я против советской власти применял «низшие» методы, а надо было применять «высшие»; я «в литературно-общественную жизнь вступил с внутренней ложью» (против КПСС) – и она «ржавыми пятнами проступает в очерках /моей/ жизни и во многих /моих/ общественных выступлениях, проникла и в /мои/ художественные произведения». (А уж в моих общественных выступлениях – «аберрация видения, так свойственная» мне.) Моё поведение в единоборстве с Властью – это «поступки советского человека»: как мог я унизиться предъявлять справку о реабилитации (когда меня объявили гестаповцем)? То – зачем я признал себя автором «Пира» (а затем, что он слишком автобиографичен, не отопрёшься), «возня вокруг “Пира”». «Телёнка» он уже прочёл, заметил наконец, какая пылающая рана для меня был тот провал 1965 года, какое всежизненное поражение с замыслом недописанного «Архипелага» и истории 1917 года, – нет, почему я не разрабатывал с ними тактику следствия по статье Теуша. Если Зильберберг настолько не понял ни величины моего тогдашнего груза, ни размеров задачи, – что ж было ему отвечать? Каждого поэта, и не один раз в жизни, должно достичь ослиное копыто. Правильно, что я не ответил тогда же: ответ ему понятен только здесь, в контексте всех «Невидимок».

А лучше бы он объяснил, почему ж не опубликовал, затаил, заморозил полученную им работу Теуша, дружбу с которым он рассматривал «как величайший дар судьбы», «изливалось на меня в виде некоей благодати», «родство душ», со смертью В. Л. «для меня начинается новый этап жизни – без В. Л.», – но вынес приговор, что книга учителя не должна увидеть света? – Примеч. 1986.

И до сих пор не тронули. – Примеч. 1978.

Сейчас в Самиздате появились записки уже покойного Самутина «Как был взят “Архипелаг”». Из них теперь я с изумлением узнаю, что Самутин (оказывается, давно знавший о моём распоряжении сжечь «Архипелаг», но тоже вступивший с Е. Д. в обман) даже вообще не закапывал рукописи, но просто держал на чердаке дачи, да вместе и с «Кругом»-96, тоже тогда засекреченным. Уж такой допоследней небрежности я не мог вообразить!

Через несколько месяцев появились в печати ещё и другие «мемуары Самутина», написанные под диктовку чекистов, как свидетельствуют вдова и дочь покойного, – а может быть, и ещё правленные в ГБ потом. – Примеч. 1990.

Много лет спустя, в эмиграции, писал мне Я. Виньковецкий: следователь, допрашивая вскоре после смерти Е. Д. его сотрудницу по геологическому институту, с гордостью сказал ей: «После моих допросов люди вешались». – Примеч. 1986.