Алексей Иванов - Быть Ивановым. Пятнадцать лет диалога с читателями

Зачем он скрывается? — вопрос запутанный, но, возможно, и очень простой. Его пребывание в тени мне всегда представлялось само собой разумеющимся. Но вот были бы его книги тем, чем они являются сейчас, если бы Пелевин был открыт для общения? На этот вопрос я отвечаю утвердительно. Почему? Потому что после его книг у меня не возникает желания поговорить с ним или каким-то образом увязать настроения, переживания, характеры его персонажей с ним самим, с его личным опытом, жизненными обстоятельствами и прочим. Для меня его книги слишком демиургические, обезличенные, если угодно.

Когда читаешь буддистские трактаты, нет желания поговорить с их автором, ты просто читаешь тексты и осмысляешь их, пропускаешь через себя в отрыве от каких бы то ни было личных привязанностей, что, конечно же, не в последнюю очередь вызвано самой сутью учения. Это вовсе не означает, что Пелевин-демиург пишет трактаты, но, читая его, я сопоставляю его идеи с канонами. В его книгах не может быть ничего настоящего, жизненного и ситуативного, поскольку там нечему быть таким. Они пусты по природе или по крайней мере пытаются такими быть. Однако это не значит, что пустоту неинтересно читать, как раз наоборот. Посему для меня диалог с Пелевиным как человеком представляется излишним. О чём с ним разговаривать? Зачем, если он сказал всё в своих книгах? Любой диалог с ним в моём понимании представляется тарабарщиной, уподоблением самого Пелевина одному из бесчисленных его героев, заблудившихся в построениях собственного ума.

Будучи поклонником деконструктивных стратегий французских философов, я, как и многие мои коллеги, никогда не переставал любить логоцентризм и метафизику, сколь бы обманчивыми они ни были. Когда читаешь упреки тех, кто говорит о разрушении современного мира какими-то там философами, становится обидно. Ведь философы только ставят диагноз, пытаются описать болезнь. Они не более виноваты в торжестве интертекста, чем вы — в «Кризисе Вербальности». И все они по-своему (возможно, с оглядкой, опаской, осторожно), но любят логос и истину.

Попробую изложить свои взгляды на казус Пелевина и ответить на вопрос, был бы Пелевин культовым автором, если бы открылся для общения?

Пелевин «отсутствует» как-то по-буддистски. Но я не думаю, что Пелевин имеет какое-либо отношение к буддизму, кроме декоративного. Он эксплуатирует буддистскую идею мнимости сущего, но эта идея имеется и в европейской философии. В буддизме из неё вытекает «Дао дэ цзин», а не «Чапаев». Конфуцианство, а не гламур.

Пелевин следует стратегии модернистов 1960-х, хиппи (искать истину на Востоке), только ведёт себя как панк. Буддистские интенции есть у Филипа Дика и Сэлинджера, так что для 1990-х это уже не новость. В «море внутри» играли Кобо Абэ и Станислав Лем. Пелевин стартовал от фантастики и, безусловно, усвоил опыт Кобо Абэ и Лема. Кстати, впервые тексты Пелевина, ещё в компьютерной распечатке, я увидел на семинаре молодых писателей-фантастов в Дубултах в 1989 году. Потом эти тексты вышли сборником «Синий фонарь» (его издатель Виталий Бабенко был на том семинаре).

Так что из Пелевина такой же буддист, как из Гёте, написавшего «Западно-восточный диван», мусульманин (а некоторые считают, что Гёте тайком принял ислам). Но «буддистской технологией» Пелевин вскрыл окружающую действительность, используя образы попсы как материал (попсы в широком, а не только эстрадном смысле слова). Метод Пелевина — литературное открытие, и по значимости я бы приравнял его к «потоку сознания» Джойса. Но сам Пелевин не до конца освоил тот инструмент, который изобрёл (в его случае это возможно), поэтому я и говорю, что писатель он средний.

Оценки Пелевина, сделанные с помощью этого инструмента, оказались не совсем адекватны действительности (лично я для себя в «Блуде» представил это исправлением ДПП(НН) на ДП(ПНН)): поэтому Пелевин-критик был нейтрализован собственным культом и стал кумиром как раз тех, над кем он издевался. Пелевин поставил неверный диагноз и потому сам стал симптомом заболевания общества. Превратился в образ из своих романов.

Феномен Пелевина оторвался от литературы и стал общественным явлением, характерным именно для докризисной фазы состояния российского общества. А кризис показал несостоятельность пелевинских построений: увы, всё проще, вернее — всё как всегда. Потёмкинские деревни не становятся виртуальной реальностью, поручик Киже не оживает, потому что они созданы как обман для заработка, для сохранения статус-кво, а не как «новая земля и новое небо».

Но инерция — великая сила. Пелевин-демиург выпустил джинна: вместо объяснения мира применил симулякр объяснения — конспирологию. Она ложный, но лёгкий приём, и она соблазнила мейнстрим: проложила фарватер общественной рефлексии по несудоходному маршруту. Поэтому, собственно, и не о чем разговаривать с Пелевиным.

А Пелевина логика ситуации просто вытолкнула в непубличность. Тут ему не было поведенческой альтернативы. Он не был бы самим собой, если бы остался в «свободном доступе». Ведь случай Пелевина не первый, когда художественные идеи уводят автора в изоляцию: Гоголь, Толстой, Горький, Платонов, Астафьев, Солженицын… Жизнь успешного автора «на миру» зачастую дискредитирует его идею, если в идее есть оттенок маргинальности, потому что объяснять мир маргинальной идеей методологически неверно.

Кризис показал, что пелевинская идея маргинальна. А Пелевин это почувствовал с самого начала. И поведение Пелевина — не следствие его текстов, а нерасчленимое и единосущное явление. Так что, на мой взгляд, нельзя ставить вопрос в форме некой разницы между текстами и поведением автора. Поведение автора — теневая часть текста. Это то, что в тексте не сказано, но присутствует. Ну как в «Мастере и Маргарите» не сказано, но присутствует уверенность, что этот «непроходной» в СССР роман всё равно будет издан: «рукописи не горят».

Мне кажется, что Пелевин — это самое большое и новое явление, куда большее, чем, к примеру, «дело ЮКОСа». Но Пелевин весь: и метод его, и тексты, и культ, и стратегия поведения. А просто одни тексты — тарабарщина среднего писателя. Однако демиург Пелевин, художник, куда масштабнее писателя Пелевина. И ошибка писателя в диагнозе всё равно приводит к верному диагнозу художника.

Поведение автора — теневая часть текста. То, что в тексте не сказано, но присутствует. Ну как в «Мастере и Маргарите» не высказана, но присутствует уверенность Булгакова, что этот «непроходной» роман всё равно будет издан в СССР. Потому что «рукописи не горят»

Вопрос по поводу нобелевки… Что уж говорить, на всех не угодить. Булгаков, Кафка, Джойс, Распутин, да и много кто другой были обойдены этой премией… Вы бы из ныне живущих кого отметили?