Алексей Иванов - Быть Ивановым. Пятнадцать лет диалога с читателями

А вот почему «герой» всегда уходит… Просто героя после его подвига в произведении больше некуда девать. Это драма и жизни, и литературы. Оставить героя в его мире — значит лишить этот мир героя. Получится ситуация Стаханова, который не сгорел на работе, выполняя по пятнадцать норм, а скромно спился. Герои должны уходить как Гагарин. Я не говорю, что Гагарин непременно бы спился, но бесстыжие и досужие языки быстро истрепали бы его подвиг. Это беда не героя, а обыденного мира. «Что имеем — не храним». Есть некое слово, на которое нечего возразить, и слово это — «гибель», «уход». После такой точки подвиг не подлежит инфляции и девальвации. Писатель более милосерден, чем жизнь, которая оставляет героя на потеху толпе — в мучительном противоречии высокого и низкого; писатель уводит героя от обыденности в смерть или в никуда. Но не потому, что герою нет места в жизни, а потому, что так проще избежать девальвации образа.

Я тут прикинул, что Ковязин из «Блуды и МУДО» по всем признакам всё-таки не «обычный среднерусский город», а скорее обычный волго-вятский или приуральский. И ещё: ваши персонажи преимущественно «придумки» или есть и взятые непосредственно из жизни?

В «Блуде» практически все персонажи списаны с натуры. Но это не имеет абсолютно никакого значения. Есть прототип, нет прототипа — произведению не важно. К тому же взаимоотношения «прототипа» и «персонажа» очень сложные и всякий раз индивидуальные. Объяснять что-либо в персонаже характером прототипа — пиксель. Искать прототипы или прямые и точные определения (вроде «волго-вятский» город или там «орловско-курский») для объяснения произведения — всё равно что объяснять чудо Ники Самофракийской качествами паросского мрамора.

Объяснять что-либо в романе обстоятельствами его создания — глупо. Всё равно что объяснять чудо Ники Самофракийской качествами паросского мрамора

Прочла все ваши книги. Получила огромное удовольствие. Спасибо. Когда моим детям исполнится лет двадцать, обязательно предложу им прочесть «Общагу-на-Крови». Хотелось бы узнать, что подвигло вас на написание «Блуды и МУДО»? Прекрасная книга!

Для меня романы появляются не из какого-либо повода, как в кино: «шёл, споткнулся, упал, очнулся — гипс». С романами такого не бывает. Я сравнил бы роман не с растением, проросшим из зерна, а с дождём. Нельзя сказать, какая конкретно капля была первой. Нельзя назвать причину, по которой дождь пошёл именно в это мгновение, а не секундой раньше или секундой позже. Но отчего собралась туча — сказать можно. Вот и про роман я могу сказать, что сумма впечатлений от жизни дошла до критической массы. Но конкретной соломинки, переломившей хребет верблюда, не было. Просто в один прекрасный день ты понимаешь, что уже придумываешь новую историю, уже в процессе — и всё. А когда процесс начался — и сам точно не знаешь.

Благодаря вашим книгам удаётся хоть немного отойти от мандельштамовского приговора «мы живём, под собою не чуя страны», размышляя над образами исторических и современных персонажей в тех противоречиях, которые ими движут. Многие современные талантливые писатели подчас увлекаются конспирологией, «натягивая» сюжет на метафизические парадоксы, а иногда кажется, что они пытаются то же самое проделать с читателем. Что, по-вашему, важнее для писателя в творчестве: обнаружить (предложить) некую модель реальности (мотивацию поступков героев и социальных процессов) или сложить картину из самобытных фрагментов-зарисовок?

В литературе нет приоритетов. Что важнее: описать жизнь «маленького человека» или свершения великого государственного деятеля? Важно и то и другое.

Да, конспирология — стратегия массового вкуса. Конечно, в истории были тайные заговоры, союзы, общества и так далее, но массовый вкус сильно преувеличивает их роль. Что такого особенного совершили какие-нибудь масоны? Дела тайных обществ несравнимы с достижениями «явных согласий» — религий, государств или корпораций. Однако в современной литературе тягу к конспирологии я склонен объяснять вовсе не уступкой писателя массовым вкусам. Обращение писателя к конспирологии, на мой взгляд, объясняется недостаточной исторической компетенцией. Писателю неохота выискивать недостающие звенья в истории — проще их придумать. Причём придумать так, что выдумка оправдывает лень: априори отменяет значимость «ненайденных звеньев».

Литературную стратегию каждый писатель выбирает себе сам. И она — любая — оправдана, если произведение состоялось. Для себя я не отказываюсь от «конспирологических» версий (пример — секта истяжельцев в «Золоте бунта»), но мне интересно «вписать» вымышленное явление в реальный исторический контекст, а не заменить контекст доморощенной конспирологической конструкцией. То есть по вашей классификации я синкретичен: складываю «картину из самобытных фрагментов-зарисовок» и через это выявляю «некую модель реальности».

Тягу современных писателей к конспирологии разумнее объяснять не потаканием массовому вкусу, а ленью и недостатком компетенции. Проще придумать своё объяснение, чем найти уже имеющееся

Вам, наверное, с такой просьбой надоедают человек по пять ежедневно. Я буду первой среди шестых. Сделайте из меня настоящего писателя. Я неплохо пишу.

Милая Татьяна! Вы, наверное, начитались Александра Грина: а сейчас начнется «отделка щенка под капитана!». Никто вас не отделает, кроме себя самой. Кроме тех текстов, которые вы будете читать. Кроме тех ошибок, которые вы обязательно совершите. Кроме тех синяков и обид, которые вы непременно заработаете. Писательство — такая наука, когда, скажем, писатель Иванов может сделать из начинающего автора «писателя Иванова — 2», но похуже первого, и не более. Вам такое не нужно, а мне неинтересно. Так что стойте сами. Писательство не только умение писать, но и характер. И вера в себя. И злоба.

Вы любите заумные вопросы с занудным вступлением? Тогда вот. В своё время философ и историк Р. Дж. Коллингвуд написал работу «Идея истории». Он выделил как минимум три аспекта в том, что происходит, и три фигуры, которые судят о происходящем. Какой аспект вам ближе?

Ваш вопрос попал прямо в «болевую зону» общественного понимания роли писателя-историка. Я слышал о трёх «ипостасях» постижения истории: «летописца», «психолога» и «философа». Но не знал, что это — теория Коллингвуда. Спасибо, что просветили. Так вот, мне кажется, что роль писателя — синтетическая. Писательская «точка зрения» находится «вне» истории, это художественная позиция. Чаще всего — какая-то идея: личная (как у Василя Быкова: «Война — моя Библия»), общественная (как у Марии Семёновой: «Наша история не хуже»), мировоззренческая (как у Льва Толстого: «Историю вершит народ, а не Наполеоны») или эстетическая (как у Умберто Эко: «Миром правят символы и знаки»). Исходя из своей идеи, писатель «прыгает» по ролям «летописца», «психолога» и «философа», как воробей по проводам. Какая «ипостась» в данный момент плодотворнее для воплощения писательской идеи, ту писатель для себя и выбирает.