Дарья Златопольская - Важные вещи. Диалоги о любви, успехе, свободе

В 17 лет или в 25 еще можно быть наглым и решить: «Я все могу». Но как в 35 лет вдруг взять на себя это совершенно новое дело?

Да запросто. Нужно то, что, кажется, Топорков называл «актерская нахалень». Это не трамвайное хамство, а вот та нахалень, которая дает кураж, азарт. В жизни необходим азарт, особенно мужикам. Для них работа – это то, что их держит на земле. То, что он приходит с горящим глазом домой, не уставший, вот выжатый. Не так, чтобы сидеть на работе и смотреть на часы: «Господи, ну сколько еще осталось?» И без трех минут шесть сказать: «Ну, пока-привет, я поехал». А так, чтобы это доставляло удовольствие.

Как эту «нахалень» в себе найти?

Я не воцерковленный человек, но мне очень понравилось, когда я узнал, что есть такая молитва: «Господи, дай мне познать себя». Это такая работа – по познанию себя. Познать других несложно, ты узнаешь других в силу всяческих приятных и неприятных обстоятельств. Тебя и щелкают, и бьют, и дают подзатыльники – это ты познаешь. А себя? Что ты можешь, что заложено? Эти археологические раскопки самого себя необходимы. Единственное, за что я себе благодарен, – я внутри себя всегда был свободен. Когда я смотрю с внуком «Летучий корабль» – а это 1979 год, – я думаю: «Как это мне удалось-то?»

Это потрясающе – этот водяной, эти бабки-ёжки!

Да, как это такая вольность в советские глухие времена?! Ну вот, значит, это возможно.

То, что вы назвали раскопками самого себя, – это же действительно суть сказки Андерсена «Гадкий утенок», и это те слова, которыми заканчивается ваш фильм по этой сказке: «Мы прощаемся с гадким утенком, но не прощаемся с надеждой, что в каждом гадком утенке живет прекрасный лебедь. А иначе зачем жить».

У меня эта фраза была в режиссерскомсценарии. Я уже заканчиваю картину и вдруг на нее натыкаюсь. И думаю: а зачем ей так вот кануть в бездну? Ее нужно озвучить. Я понял, что это необходимо.

А у вас в жизни был период гадкого утенка?

Конечно. Период душевного дискомфорта, депрессии от того, что я работаю в театре и этот театр не посещаем.

Вы работали в театре Гоголя?

Да. И я недостаточно талантлив, и режиссер ставит таких советских драматургов, что языку больно говорить. И понимаешь бессмысленность своего существования.

Потом из Питера, в ту пору Ленинграда, приехал Витя Чистяков. Он жил с женой Наташей Рыбаковой у меня за стенкой, и судьба даровала мне девять месяцев счастья от общения с Витей Чистяковым. И когда он погиб под Харьковом, у меня просто все рухнуло. Потомя ушел из театра в никуда. Но это меня подстегнуло. Вот тогда был активный поиск себя.

Принято считать, что поскольку андерсеновский утенок уже родился лебедем, то надо просто подождать. Ты вдруг станешь красивым, или ты вдруг станешь успешным, или вдруг понравишься девочкам, и так далее. Но в вашем «Гадком утенке» мне нравится, что он, с одной стороны, старается вписаться в этот социум, но, с другой стороны, он хочет большего. Он великолепно танцует, крутит эти фуэте, чего никто не оценил на фоне убогих детсадовских танцев утят и цыплят. То есть на уровне стремления он тоже другой.

На самом деле это Барышников. Это движения Миши Барышникова, мы взяли видео из Интернета.

Он пытается летать. Просто ждать – этого недостаточно. Как услышать это в себе?

Ну, не знаю. Сколько у нас художников, которые поздно начали рисовать и стали великими художниками. Сколько музыкантов, которые поздно пришли к музицированию и стали великими музыкантами и композиторами. Никогда не поздно. Гейне поздно влюбился – и это, оказывается, тоже не поздно.

Я думаю, вас часто спрашивали, почему в фильме такой неблагодушный финал?

Нехристианский?

Можно сказать, что нехристианский. Там нет нотки прощения: «Оставайтесь внизу, домашние птички, а я полетел». В своем прощальном полете, бреющем, он срывает с них перья. Они остаются голыми пластилиновыми птичками.

Да, полет в буквальном смысле бреющий. А как быть со Львом Толстым: «Мне отмщение, и аз воздам»? Очень хорошо сказал об этом один французский мальчик. Я показывал фильм во Франции, и кто-то спросил: «А почему они все становятся такими голыми?» Мальчик ответил: «Чтобы они знали, что под перьями все пластилиновые». Он точно сформулировал мою мысль.

Д. З. Вы закончили школу с серебряной медалью. Ко всему, чем вы занимаетесь, вы подходите очень ответственно. Мне кажется, что вы такой отличник по характеру.

М. М. Да-да, пожалуй, так и есть.

Мне кажется, Вронский тоже отличник. Ему важно быть лучшим, первым, самым порядочным. Надо сказать, что и сам Толстой тоже был отличником по своей сути. Вся его жизнь – это бесконечный анализ того, как он плох по сравнению с тем, каким он себе видится. В этом смысле для меня очень интересно совпадение, которое у вас случилось с Львом Николаевичем: Иртеньев, ваш персонаж в спектакле по «Дьяволу» Толстого, тоже ведь «отличник».

Это отличник еще тот! У Иртеньева есть очень четкий план на свою жизнь. Он не может соответствовать своему представлению о себе самом, в этом его трагедия. Знаете, когда в роли говоришь на темы, волнующие тебя лично, в любом случае подвергаешь их анализу, и это производит терапевтический эффект. После Вронского, например, хочется быть внимательней к чувствам. Чтобы, не дай Бог, не запустить ситуацию до такой степени, когда ты проходишь точку невозврата. Это очень страшно.

А что мог сделать Вронский? Когда читаешь Толстого или смотришь экранизацию Карена Шахназарова, задаешь себе вопрос: мог ли он что-то изменить, кроме как изначально не подходить к Анне на балу? После этого поезд уже катится по рельсам до самой финальной сцены.

Когда я начал анализировать сцены, где у героев происходит ссора за ссорой, то заметил очень интересную закономерность: у Вронского можно выявить единую схему поведения. Он говорит: «Анна, успокойся» – и вешает голову. Толстой это очень ясно описал. Вронский все время понуро вешает голову. И слово «успокойся» – это, к сожалению, единственный инструмент, который ему доступен. На эту тему я тоже долго размышлял. В конце концов, а что он мог бы сделать? Извините за прямолинейность, но кто-то на нее наорал бы, кто-то ей даже мог бы врезать, только чтобы успокоить и дать ей понять, что рядом с ней находится человек с определенной позицией, скажем так. Я не говорю сейчас слово «мужчина». Но – тот, кто берет на себя контроль. А Вронский ей, к сожалению, не давал этого понять.

Он же отличник, разве он может врезать?

Он слишком аккуратен. Он слишком чуток, слишком мягок.