Дарья Златопольская - Важные вещи. Диалоги о любви, успехе, свободе

Когда появилась музыка, она меня освободила, сказав: «Вот! Вот это правильно». И я такой: «Ну о’кей, теперь я все понимаю».

Д. З. Что для вас свобода?

Д. К. Быть честным. А это одно из самых сложных дел. Я понимаю, что все это звучит очень банально.

Нет, это не банально.

По-настоящему быть честным, не только с людьми, но и с самим собой. Ты можешь обмануть любого человека, но ты никогда не обманешь себя.

А вам удается быть честным с собой?

Очень часто нет, конечно.

В спектакле «Вишневый сад» песня Лопахина, которого вы играете, – My Way Фрэнка Синатры. Я знаю, что это еще и ваша любимая песня. «Я сделал по-своему». Там еще есть такие слова: «Иногда я откусывал больше, чем мог проглотить». Такие люди, как Фрэнк Синатра, не раздумывали, прежде чем откусить. Как вы думаете, почему сегодня многие боятся быть собой?

Я попробую объяснить на примере музыкального представления «Большая мечта обыкновенного человека», которое мы в Петербурге играли на сцене Александринского театра, а в Москве – на Новой сцене Большого театра. В какой-то момент, признаюсь честно, я и сам попал под влияние заскорузлого, пошлого, в плохом смысле провинциального общественного мнения. Даже если говорить о Большом театре, я выслушал огромное количество глупых и пошлых формулировок по поводу моего выступления на Новой сцене.

Потом при помощи моих близких друзей мне удалось вылезти из этого. Ну так вот: мы боимся быть собой, потому что как-то оглядываемся. Хотим сделать, но оглядываемся, прислушиваемся: а как отнесутся, а что скажут? А в результате находим внутренние причины сказать себе «нет». Тут все не так просто: в какие-то моменты это правильно, и это надо делать. Иногда надо задержаться, постоять и подумать. Но чаще мы чересчур боязливы. Если говорить о даре надежды или о даре жизни – надо проживать жизнь, не бояться надеяться, не бояться рисковать и действовать.

Я все-таки обычно не жалею о том, что сделал, хотя изначально все подсказывало мне, что я буду жалеть. Но, как у Кена Кизи сказано, я хотя бы попытался.

Вы эти слова произносите и в этом музыкальном представлении.

Да, для меня это важно.

Я очень рада, что вы сделали этот спектакль. Мне очень нравится понятие «черно-белого времени», о котором вы там говорите. Само это представление – это такой жест борьбы с серым – с пятьюдесятью оттенками серого, которые сейчас очень популярны во всех смыслах слова.

Спасибо. Действительно, сейчас такое количество полутонов, оттенков. Я и за собой это наблюдаю. Когда говорю что-то в интервью, все время думаю: нормально сказал? Вроде придраться не к чему. Ну, тут глупость сказал – надеюсь, вырежут. Самоцензура, конечно, должна быть, но сейчас этого слишком много. Раньше было проще и понятнее: герои были героями, мерзавцы были мерзавцами. Дружба была дружбой, если люди любили, они любили, если расставались, то расставались.

Но слава богу, что огромное число людей оказали нам свою поддержку, дали свою энергию добра и любви. И я очень рад, что мы это сделали. Я горд за то, что нам удалось это осуществить.

А вас это общественное мнение задело? В следующий раз, когда вам захочется сделать что-то совсем необычное, вы подумаете дольше? Будет ли вам сложнее принять это решение?

Если говорить честно – конечно, задело. Эта пошлость, эта заскорузлость – безусловно, это задевает. Но – извините за такое слово – наплевать! Наплевать на этих людей, которые плюют в спину. И в следующий раз, когда мы будем затевать что-то новое, я буду гораздо смелее.

Д. З. Если вспомнить Раскольникова и Анну Каренину, мы никогда не принимаем полумер. Нам надо чашу свободы испить до конца. Убить старушку, броситься под поезд…

К. Ш. В России никогда не было понятия «свобода». Было понятие «воля». Это совсем разные вещи. Я однажды ехал на машине из Екатеринбурга. Вез меня водитель, простой парень. Справа от дороги – полоса глухого леса, и я понял, что это уже начинается сибирская тайга. И я говорю водителю: «А там что?» Он подумал и говорит: «Там? Тихий океан». Вот психология русского человека. До Тихого океана оттуда лететь еще часов восемь. Но у него вот такое пространство. И это и есть внутреннее ощущение воли, которое всегда присутствовало в русском человеке. При всех сложностях в России всегда была одна простая вещь: ушел в лес, и тебя никто не найдет. Этого, кстати, никогда не было в Европе. Отсюда, видимо, эта наша воля. Свобода – понятие политическое, а воля – эмоциональное и человеческое.

Как вы думаете, кому и как темные силы предлагают такие сделки, как Фаусту, как Дориану Грею из романа Оскара Уайлда, как Рафаэлю де Валентену из романа Бальзака «Шагреневая кожа»?

Вообще, это очень европейский и прагматичный подход. Если представить, что шагреневую кожу получил бы Рогожин из «Идиота», он даже не задумался бы. Дай мне Настасью Филипповну, и все. Шагреневая кожа – это момент некой торговли, это очень европейский взгляд. Заметьте, этой темы вы в русской литературе практически не встретите.

Д. З. У вас есть замечательные слова: «Чтоб тебя на земле не теряли, постарайся себя не терять». Что это значит? Как вам удалось не потерять себя все эти годы?

Н. Д. Даша, дорогая, это очень, очень трудно – отказываться от того, что приказывают написать. И не надо говорить: «Ах, это было тогда!» Сейчас то же самое. Всегда есть люди, которые на тебя давят. И приходится себе отказывать. Ты понимаешь, что тебя похлопают по плечу или, как говорил Щедрин, дадут лишний бутерброд. Отказаться от лишнего бутерброда – это очень трудно. Но я старался. Не скажу, что это всегда мне удавалось. Но большей частью я старался себя не терять. И мне очень приятно, что, когда происходили разные смены режимов, многие говорили мне: «Вы знаете, как хорошо, что вы какими были, такими и остались!» Во всяком случае, это было для меня принципиально.

Д. З. Вы говорили, что вам нравится мысль Максимилиана Волошина: нет такого понятия, как «свобода», есть понятие «освобождение». Как вы проводите границу между этими понятиями?

Е. Т. Мне кажется, что свобода – это понятие идеализированное и немного надуманное. Так или иначе, ты не свободен просто потому, что ты в теле, у тебя есть потребности. Но есть момент борьбы и работы над телом, над мыслями, над качеством, над собой, и в этот момент происходит освобождение из рамок. Это, как мне кажется, сродни актерскому мастерству: задаешь себе тему и над ней работаешь. Конечно, я на все смотрю через эту призму, через актерскую профессию, потому что больше ничего делать-то и не умею. Про артиста тоже нельзя сказать, что он свободен на все сто. Все равно он существует в работе над свободой. Но чем он дальше прыгает в этой работе, тем неуловимее граница. В какой-то момент уже не я себя вписываю в образ, а образ начинает перетекать через меня, потому что я убрал свои рамки.