Гюнтер Штайн - Путешествие по стране Руставели

Нона, кажется, не прочь привести и другие примеры. Я прерываю ее:

— Извините, но у нас совсем мало времени… Последний вопрос: как вы оцениваете связи Маяковского с Грузией?

— Они были тесными и многообразными! — Бледное лицо Ноны заметно оживляется. — Отвечу вам словами стихотворения, которое он написал, когда ему было 30 лет: "Едва ступив ногой на Кавказ, чувствую, что я — грузин. Я знаю: глупость все это — райские кущи! Но когда их воспевали поэты, то имели в виду они Грузию, этот радостный край…" Примерно так это звучит в вольном переводе.

— Что, Маяковский говорил и по-грузински?

— Да, грузинским языком владели все члены семьи, поэтому они и были тесно связаны с грузинским народом и его культурой. Эту связь Владимир поддерживал в течение всей своей жизни. На демонстрации рабочих во время первой русской революции одиннадцатилетний тогда гимназист бежал по улицам Кутаиси и громко, на грузинском языке, агитировал жителей, декламируя стихотворение "Вперед!", написанное нашим пролетарским поэтом Евдошвили… Такие грузинские поэты, как Симон Чиковани и Георгий Леонидзе, подтверждают, что по-грузински Маяковский хорошо говорил и в более поздние годы, с пристальным вниманием следил за развитием грузинской литературы, особенно лирики. "Товарищ Володя" — так с любовью называли его грузинские коллеги. Многие из них были его близкими друзьями.

Я горячо благодарю страстную почитательницу Маяковского Нону, и мы вновь оказываемся в пути.

Солнце уже заметно клонится к вершинам гор. Действительно, темнеет здесь чертовски быстро. Быстрее, чем рассчитывал Реваз. Но как ни старается Гоги, ночь надвигается неудержимо, и нам вновь приходится помышлять о ночлеге. До Абастумани, ближайшего крупного населенного пункта, нам под покровом ночи придется пересечь Малый Кавказ, преодолеть двухтысячеметровый Секарийский перевал.

Невзирая на темноту, Реваз предпочел бы без остановки ехать до Абастумани. Но после приключений минувшей ночи он, считаясь с женой и учитывая свою пошатнувшуюся репутацию, решает поступить иначе: снова просит свернуть с асфальта. И снова перед нами крутой подъем.

Поскольку поверхность дороги вначале скалистая, ровная, то в свете фар она кажется вполне приличной. Но уже после первых поворотов она превращается в узкую полоску гальки, напоминая более всего развороченное русло бурной горной речки. Бедный Гоги…

Нашему водителю пришлось изрядно попотеть уже прошлой ночью, когда после привычного асфальта Тбилиси под колесами его машины оказались сучья деревьев, камни и огромные лужи. Сейчас по кузову машины то и дело колотят камни, порой величиной с кулак, на поворотах ее опасно заносит на обочину так называемой дороги.

Насколько крутой рядом обрыв, мы начинаем догадываться только тогда, когда на несколько секунд прекращается град камней. Из глубокого ущелья доносится шум горной речки. Но затем оглушительный барабанный грохот возобновляется вновь. О том, чтобы остановиться или сбавить скорость, не может быть и речи. Дорога настолько скользкая, что, двигаясь на подъеме с места, можно было бы легко перевернуться. Внезапно стук камней заглушается скрежетом металла. Гоги вздрагивает, ничего не понимая, смотрит на щиток приборов и, прислушиваясь, высовывает голову из бокового окна. К шуму мотора примешивается какой-то посторонний звук. За выступом ближайшей скалы Гоги все-таки останавливается. Выключает мотор. Все ясно: авария.

Гоги выходит, открывает капот и некоторое время возится под ним. Реваз светит ему карманным фонариком. Оба о чем-то говорят, затем Реваз объявляет о том, чего я более всего опасался: дальше не поедем.

— Что же, придется ночевать в машине? — спрашиваю я, вовсе не скрывая, что это известие меня не радует.

— Только без паники! — отвечает с наигранной веселостью Реваз. — Здесь на каждом шагу живут виноградари.

— На каждом шагу? Странно. Здесь ведь кругом лес!

Но с его предложением продолжать путь пешком я соглашаюсь. Лучше уж до самого восхода солнца шагать пешком, чем скорчившись коротать время в машине.

Гоги отъезжает назад к выступу скалы, закрывает машину на ключ, и мы вчетвером, словно потерпевшие кораблекрушение, отправляемся в путь по осыпающейся под ногами гальке. Дует приятный прохладный ветерок, в глубоком ущелье ободряюще шумит вода. Против ожидания идти даже не трудно. Трудно только одной Кетеван: высокие каблуки ее туфель то и дело застревают между камнями. Реваз помогает ей, и так мы вскоре оказываемся наверху. Лес отступает, дорога удаляется в сторону от русла реки.

Проходит еще не менее получаса, и на краю дороги мы замечаем утопающий в огромном саду крестьянский дом.

— Ну, что я вам говорил! — торжествует Реваз.

Не раздумывая, он направляется по дорожке, ведущей через глубокий ров, к калитке сада. Света в окнах не видно.

Смотрю на часы. Уже двенадцатый час. Неужели он наберется смелости поднять с постели в середине ночи совершенно незнакомых ему людей?

Я, Кетеван и Гоги с любопытством останавливаемся перед дорожкой, в то время как Реваз исчезает в темноте сада. Интересно, что скажут хозяева?

Через некоторое время в окнах вспыхивает свет. Сначала в одном, а затем сразу в нескольких. Слышатся голоса. Приветливые. Один мужской, а другой женский. В свете электрической лампы, включенной во дворе, я вижу хозяина и хозяйку, спешащих вместе с Ревазом к садовой калитке. Оба встречают нас с таким восторженным радушием, как будто мы старые добрые друзья, которых они с нетерпением уже давно ждут. Они многократно приветствуют нас, сначала по-грузински, а затем по-русски.

Не успеваем мы сделать и шага по узкой дорожке, как хозяин, которого зовут Леван, несколько раз заверяет нас в том, какая для них большая честь принять таких дорогих гостей в их скромном доме. Он приглашает нас в дом, а его жена Лела просит отведать то, что у них есть на кухне и в погребе.

После этого, столь же настойчивого, как и сердечного, приглашения они уступают нам дорогу, и мы следуем за Ревазом, которому уже известно, куда идти. Через небольшую прихожую проходим в просторную комнату с большим столом посередине и с массивной деревянной кроватью в углу. На стенах темные цветные обои, среди старой чистой мебели — шкаф, буфет с зеркалом, сервант.

Пока Лела возится на кухне, откуда вскоре раздается потрескиванье дров, и накрывает стол свежей белой скатертью, при свете лампы я замечаю, что она среднего роста и ей примерно тридцать лет, что у нее золотистые волосы и янтарного цвета глаза. Ее золовка, пышная, моложавая брюнетка, с насмешливым выражением персикового цвета лица, хлопочет вместе с ней на кухне. На несколько секунд в комнату с любопытством заглядывают разбуженные возникшим в доме шумом дети, в то время как Леван и Гоги начинают выяснять возможные причины случившейся аварии. Леван, сорокалетний шатен с широкими угловатыми плечами, которого мы приняли за виноградаря, оказывается, к моему удивлению, инженером, работающим в филиале одного из кутаисских заводов. В ответ на пессимистический рассказ Гоги о происшедшей поломке он приводит убедительные, технически обоснованные аргументы. Поскольку оба говорят по-грузински, то я прошу Реваза перевести мне смысл их дебатов на русский. Оба договариваются назавтра сразу же с восходом солнца отправиться к тому месту, где была оставлена машина, и устранить неисправность общими силами.